— Я не говорю, что вы для неё не жених, — отвечала Марфочка, отшучиваясь, — я говорю, что вы придаёте моим словам совсем не тот смысл, который я придавала им в тот ужасный день, когда моя Еленка сделалась Тавифой Иаировной, — при этих словах Марфа вздрогнула, — я сказала тогда, что лучше, чем потерять её, я готова выдать её за дурного человека; а вы не дурной человек, дядюшка. Вы хороший, добрый, милый человек, и если представится моей Еленке такой жених, как вы, — будь он семидесятилетний, — то я первая буду уговаривать её не отказываться от такой партии.

— Уговарривать! Так и послушается Тавифа Иаировна твоих уговарриваний: «Нет, скажет, матушка, уж вы лучше поищите мне какого-нибудь жениха, хоть поплоше, да только помоложе.

Этот разговор часто возобновлялся на разные лады с первого дня выздоровления Марфочки. В день отъезда первого транспорта он опять возобновился за прощальным завтраком. Князь Василий Васильевич иногда присутствовал при нём, не стесняя его, радуясь так долго продолжающейся весёлости своего сына и снисходя к этой весёлости, хотя она и противоречила патриархальным нравам того времени. По тогдашним обычаям, в большей части боярских семейств сын, даже шестидесятилетний, не только не позволял себе лишней шутки в присутствии государя-батюшки, но не смел даже говорить с ним иначе как стоя и садился только по второму или по третьему приглашению, — как нынче гость, и то не всякий.

Тавифа Иаировна вместе с другими присутствовала при отъезде деда, бабушки и своего жениха, сидя на коленях у Агафьи, улыбаясь и уезжающим и остающимся, делая всем ручкой и лепеча никому, даже матери, не понятные слова. Любимая и ласкаемая всем семейством, она никого не дичилась; больше же всех она полюбила Агафью, как будто понимая, что Агафья, не отходившая от неё во всё продолжение её болезни, спасла ей жизнь. По выздоровлении Еленка не могла обойтись без неё ни на минуту, и эта привязанность, внушая Марфочке весьма естественную в молодой матери-кормилице ревность, озабочивала её ещё в другом отношении: она боялась, как бы при расставании с Агафьей Еленка опять не захворала. Борясь с чувством ревности, она приглашала Агафью остаться при её дочери; но Агафья, как ни благодарна была княгинюшке за излечение Ваньки и за другие благодеяния, как ни была сама привязана к Алёнушке, а на предложение уехать из Пинеги согласиться не могла.

— Куда я поеду старые свои кости хоронить, — говорила она, — у меня здесь и хозяйство и семья большая, да и муж не отпустит, и свекровь стара больно. Не на кого детей оставить. Легко ли, одна дочь невеста; другая — Аринушка — подрастает; Захарка тоже, почитай, жених: ему с Благовещения шестнадцатый год пойдёт, а остальные, — мал мала меньше, без меня совсем пропадут.

Прогуливаясь по опустевшим комнатам на руках у матери, Еленка с громким плачем звала Агафью и уехавших накануне дедушек и бабушку. Агафья в это время ходила проведать своих. Марфочка, как умела, утешала и развлекала свою дочку, но плач долго не прекращался. Увидев, наконец Агафью, девочка потянулась к ней, перешла с рук матери на её руки и тут же перестала плакать.

   — Видишь ли, Агафья, что она без тебя жить не может, — сказала Марфочка. — Что мы с ней будем делать в дороге? И теперь, ты уйдёшь на какие-нибудь два часа, и то я с ней никак не слажу: того и гляди, горло надорвёт. Поезжай с нами, Агафьюшка. Право, тебе хорошо будет у нас; а я-то как буду покойна, зная, что Еленка у тебя на руках.

   — Знаю, матушка княгинюшка, что мне-то хорошо будет. Посмотри, и в эти две недели как я отъелась и принарядилась, узнать нельзя, словно купчиха какая стала. Да коль свои детки есть, грешно и стыдно бросить их и за чужими ходить. Кабы пряма опасность какая, — я не говорю: я бы послужила тебе, моя красавица; а ты о дочке-то не сокрушайся, поплачет, да и утешится. Уж как все мои ревели, когда я их от груди отнимала! Всякий раз, бывало, на три дня к дьяконице перейдёшь и только и видишь детей своих что по ночам, а, слава Богу, ни один не захворал, не охрип даже... и с твоей ничего не будет.

Марфочка пожаловалась дедушке на неуступчивость Агафьи, и, к удивлению её, дедушка заступился за Агафью.

   — Как же ты хочешь, Марфа, — сказал он, — чтоб, полюбив тебя и привязавшись, положим, к Еленке, Агафья оставила свой дом, свой приход и своих детей? Ей, разумеется, было бы у тебя и лучше и выгоднее, чем дома; но добрая мать думает не о том только, чтоб ей было хорошо, она заботится больше о детях, чем о себе. К чести нашей надо сказать, что наша Россия богата такими добрыми, простыми женщинами, готовыми приносить большие жертвы, не подозревая даже, что они приносят жертвы. Нам ставят в пример спартанок и римлянок. Это оттого, что у них были историки, а у нас их нет. А сколько у нас в России неведомых миру матерей гракхов[48], и наша Агафья при случае перещеголяет любую Корнелию; я две недели изучаю её: другая на её месте загордилась бы оказанной ею нам услугой; только бы и говорила что о воскресении Еленки; а эта никогда ни слова, как будто не поняла или не помнит моего обещания.

   — Стыдно признаться, а грех утаить, — сказал отец Савватий, — а я подозревал, что она себе на уме и только прикидывается такой бескорыстной. На днях и говорю я ей: «Что ж, Агафья Петровна, говорю, князь обещал наградить тебя, а не награждает; ты бы напомнила ему, чай, твоё дело не богатое». — «Куда богатое, — отвечала она, — да язык-то у меня не повернётся говорить об этом не только с князем, а даже с княгинюшкой, с которой, говорит, я как своя... Чтоб я за Божию помощь платы себе просила!.. Мой дьячок говорит, что и по вашим книгам это не велено, да и без дьячка знаю, что не велено... А точно знаю, — продолжал отец Савватий, — что её дело далеко не богатое: со дня на день перебивается; дочь выдать хочет, — не с чем; сыновей обучить, — тоже нечем: кое-как азбуки и складам у отца выучились, а отец по праздникам на клиросе поёт, а по будням плотничает... Недаром Бог послал Агафье такое счастие, она стоит его, теперь поправится...

   — Ты бы, Марфа, поговорила с ней, — сказал князь Василий Васильевич, — и расспросила бы её о женихе её дочери. Сыновей, коль она согласна расстаться с ними, мы поместим в учение в Москве и выведем их в люди... Поговори с ней обо всём этом, и перед отъездом мы просватаем её дочь; ты покуда займёшься приданым, за двенадцать дней много успеешь сделать, а что не поспеет, то вышлешь из Москвы после, к Красной Горке.

Марфочка тут же побежала наверх и застала Агафью играющей с Еленкой.

   — Знаете, Агафья Петровна, — сказала она, — я на вас жаловалась дедушке, просила, чтоб он вам приказал ехать с нами...

   — Что ж! Он, чай, сам сказал, нельзя...

   — Ещё я жаловалась ему, — продолжала Марфочка, — на то, что вы, Агафья Петровна, со мной не откровенны, что вы не имеете ко мне никакого доверия и, значит, не любите меня.

   — Что это ты, матушка княгинюшка, аль во сне видела! Перекрестись!..

Не стыдно ль тебе, Агафьюшка, имея дочь-невесту и жениха на примете, ни слова не сказать мне об этом, не пригласить меня, например, в свахи?

   — Эх, красавица ты моя! Кабы ты знала, что поп Иван говорил мне, так не пеняла б, что я не повторяла этого.

   — А что говорил поп Иван? Повтори хоть теперь...

   — Да вот что: суди сама, а меня не кори; не с тем говорю, чтоб из этого что-нибудь вышло, хоть теперь и вижу, что дело к тому повернуло... Видишь ли, княгинюшка, Варваре моей с зимнего Николы восемнадцатый год пошёл; давно пора бы девку замуж: я ей и жениха приискала: купеческого приказчика Антона Хилова; а она и руками и ногами: не хорош, говорит, с бельмом... А тут, видишь ли, не в бельме дело, а врезалась она, Варька-то, в Андрюху, в сына отца Ивана. Правда, молодец из себя. Да женится ли попович на дьяческой дочери? Он бы, я знаю, не прочь: давно глазеет на Варьку-то, да поп Иван и слышать не хотел, тоже поповну для него подыскал... А вот недавно... Говорить ли дальше, княгинюшка? Больно зазорно...