Анна Павловна ушла, очень обиженная:
— Добро бы, — говорила она мужу, усевшись с ним в сани, — добро бы этот поступок сделал князь Михаил Васильевич: он вечный обидчик, в вечной хандре, и ему отчасти простительно, а от братца я этого никак не ожидала. Кажется, я могла бы присмотреть за племянницей и за дитятей не хуже какой-нибудь дьячихи. Ведь я им не чужая какая: мой дед Иван Феодорович был двоюродный дядя княгине Марии Исаевне...
Не подозревая даже этого протеста со стороны Анны Павловны Сумароковой, Агафья продолжала делать своё дело, заключавшееся, по её мнению, единственно в том, чтобы не пропустить момента, когда девочка очнётся, и чтобы не дать ей задохнуться под шубой. Княгиня Марфа продолжала молиться: обильные, сладкие слёзы, слёзы веры и надежды, отхлынули от изнеможённого сердца и оросили прекрасное лицо её. Князь Василий Васильевич сделал Агафье знак, чтобы она нагнулась к нему.
— Не могу, батюшка князь, — шёпотом отвечала она, — боюсь отойти, потрудись сам привстать, коль хочешь что приказать мне.
Князь Василий Васильевич подошёл к изголовью правнучки:
— Я хотел спросить тебя, Агафьюшка, — сказал он, — не лучше ли увести княгиню Марфу Максимовну наверх, как бы ей опять не сделалось дурно, если девочка очнётся.
— Отчего же, батюшка князь, — отвечала Агафья, — можно и увести княгинюшку, коль по доброй воле пойдёт; да ведь добрым словом её, чай, не уговоришь, а перечить, — как бы хуже не вышло. Пущай себе опять обомрёт: тут ещё большой беды не будет: коль от горести давя не померла, так от радости и подавно не помрёт. Мотри-тка, как у Алёнушки ножка-то дрыгает. Аль очнулась, голубушка?
В эту минуту из кроватки раздался слабый плач ребёнка. Агафья поспешно сняла шубу с головы девочки и обернула ею всё её тело. Марфочка столь же поспешно вскочила с кресла, но — как и предвидела Агафья — тут же впала в новый обморок.
Муж поддержал её в то самое время, как она падала на кровать дочери. Агафья, успокоенная насчёт своей маленькой пациентки, начала приводить в чувство обмершую княгинюшку, прикладывая к её вискам тоненькие ломтики редьки.
Князь Василий Васильевич, бледный, взволнованный, стоял над правнучкой, перемогаясь и помогая Агафье прикладывать редьку. Чувствуя, что ослабевает, он опустился на кресло, оставленное внучкой, и несколько минут не мог выговорить ни одного слова. Марфу уложили на кушетку и по приказанию Агафьи вместе с кушеткой поднесли к кровати, из которой плач ребёнка раздавался всё громче и громче.
— Надо бы покормить её, — шепнула Агафья...
— Слушай, Агафья, — вдруг громким, твёрдым, каким-то торжественным голосом произнёс князь Василий Васильевич, подняв руку над внучкой и правнучкой, как будто присягая над их головами, — слушай и помни: если эта девочка останется жива, то я буду у тебя в большом долгу, а знай, что я никогда ни у кого в долгу не оставался.
Едва успел князь Василий Васильевич произнести эти слова, как Марфочка очнулась. Агафья, дав ей выпить богоявленской водицы, тою же водицей обмыла её покрасневшие от редечных компрессов виски и посоветовала ей сейчас же покормить Алёнушку, которую и поднесла ей всю укутанную в шубу. Но природа воспротивилась этому совету: у матери пропало молоко, у дочери не оказалось аппетита.
С того же вечера и та, и другая начали видимо поправляться. Быстрое выздоровление Елены, поневоле отнятой от груди и переведённой на ромашку с ложечки, так благотворно повлияло на организм её матери, что к концу первой недели поста она могла уже выходить из своей комнаты и обедать за общим столом. На второй неделе вс` семейство, кроме князя Михаила Васильевича, поговело. Князь Михаил Васильевич, у которого хандры как будто никогда не бывало, отговел на первой неделе и на второй блистательно сдержал данное им пинежцам обещание: на заданный им и продолжавшийся не три дня, а целую неделю пир собрались гости изо всех окрестных селений вёрст за пятнадцать и даже за двадцать. Устроены были и ледяные горы, и перегонки на лыжах, и кулачные бои, — последние с условием, им самим придуманным, чтобы они обошлись без синяков. Иные бойцы не охотно соглашались на такое стеснительное ограничение, но князь Михаил Васильевич возразил им, что он сам смерть как любит настоящие кулачки с подходцами под микитки[47] и с подбитыми глазами, но что теперь дело постное, и отец Савватий, с которым он советовался, сказал, что собственно в пире, так как этот пир даётся по случаю выздоровления племянницы и внучки, греха большого нет, но что если на нём прольётся христианская кровь, хоть даже из носу, то уж это будет грех.
— А вот если, Бог даст, я буду жив, — заключил он, — и если мне удастся побывать у вас когда-нибудь в Мясоед или на масленицу, то я непременно устрою вам кулачки с подмикитками, с расквашенными носами и с челюстями, свороченными набок.
Отдохнув всего один день после пира, продолжавшегося всю вторую неделю Великого поста, князь Михаил Васильевич с братом, женой его и большей частью домочадцев отправился генерал-квартиргером первого транспорта, как говорил он, занять, подновить и привести в порядок один из кремлёвских казённых домов, построенных тридцать лет тому назад его отцом. Отъезд князя Василия Васильевича с внуком и его семейством назначен был ровно через две недели после отъезда первого транспорта, то есть на вторник пятой недели поста, приходившийся в тот, 1713 год в день именин князя Алексея Васильевича. Сперва предполагалось отпраздновать этот день всем семейством и дня два или три после него пуститься в путь всем вместе, но план этот оказался неудобоисполнимым во многих отношениях: во-первых, гости, издалека съезжавшиеся на этот праздник, оставались у хлебосольных хозяев на неделю и на две, а в те года, когда рано начиналась распутица, они заживались до установления летнего пути, то есть иногда слишком месяц. Во-вторых, сообразили, что на почтовых станциях, или на станах, как говорили тогда, встречались бы задержки в лошадях, если б всё семейство поднялось разом. Наконец, в-третьих, князю Василию Васильевичу, отвыкшему от дороги, хотелось до начала распутицы добраться если не до Ярославля, то хотя до Вологды, чтобы в одном из этих больших городов запастись новыми силами для продолжения пути на колёсах.
По всем этим причинам решено было на общем совете уведомить и дальних и близких соседей, что по случаю отъезда именинника в Москву, 17 марта, у князя Василия Васильевича никакого празднества не будет. В день отправления первого транспорта отец Савватий, ещё больше прежнего полюбивший семейство князя Василия Васильевича, приехал проститься с отъезжающими и отслужить напутственный молебен, вскоре после которого генерал-квартиргер со своим транспортом пустился в путь. Прощания были самые весёлые: перспектива увидеться через две-три недели, и увидеться при лучшей обстановке жизни, придавала последнему в Пинеге семейному завтраку вид скорее праздничный, чем прощальный. Князь Михаил Васильевич продолжал быть веселее всех: обещал Марфочке, если дела пойдут так, как они теперь идут, то он навсегда избавится от своей хандры и через двенадцать лет посватается за Еленку, которую со дня её выздоровления он прозвал Тавифой Иаировной, соединяя два библейских воскрешения в лице одной Елены.
— Ты не посмеешь мне отказать, когда я посватаюсь, Марфа, — говорил он племяннице, — я сам слышал, как ты говорила, что желаешь, чтоб твоя дочь была несчастлива и что ты будешь утешать её, вот и утешай её, когда она обзаведётся семидесятилетним мужем!
— Как можете вы шутить такими вещами, дядюшка? — сказала Марфа.
— Шутить! Кто тебе сказал, что я шучу? Все вы, видно, на один лад думаете, что величайшее счастие в мире иметь молодого мужа. Ведь предлагала ж мне Сумарокова жениться на пятнадцатилетней Нееловой. Чем же Татьяна Стефановна Неелова хуже твоей Тавифы Иаировны и чем я для неё не жених?
