— Ну уж весело! — пробормотал он сквозь зубы.

Княгиня Мария Исаевна не слыхала ни быстрого возвращения Пети на стул, ни его восклицания: она была погружена в рассказ о том, как мадам Мариво делала своим ученицам ежемесячные экзамены по географии.

   — Мне раз достался на экзамене вопрос о течении Луары. Ну, я и начала, начала как по писаному. Луара, говорю, вытекает из Севенских гор и впадает в Атлантический океан. Это я вам говорю вкратце, а на экзамене я должна была рассказывать всё течение со всеми подробностями, не пропуская ни одного городка, ни одной впадающей в Луару речки. В неё впадает сорок одна речка. Хотите, я вам расскажу подробно всё течение Луары?

   — Если угодно будет вашему сиятельству, — отвечал Спиридон Панкратьевич, — то и я, и Анна Павловна, и сын наш с глубочайшей признательностию прослушаем это замечательное течение.

   — Что касается до меня, — сказала Анна Павловна, — то я с большим аньтересом выслушаю всё касающее этой реки и вашей мадамы. Какая, однако, у вас, матушка княгиня, удивительная память!

   — И ты, Петя, слушай, — сказала княгиня Мария Исаевна, когда я была маленькая, то всегда со вниманием слушала то, что говорили взрослые, и детей своих на этом воспитывала: кто бы вам что ни говорил, дети, но если взрослые говорят вам дело, то вы должны слушать их. Но нынче век не тот, — прибавила княгиня Мария Исаевна, видя, что Петя устремил глаза не на неё, а на середину стола.

   — Слушай об Уларе, пострелёнок! шепнул Спиридон Понкратьевич своему сыну.

   — Да, господа, — продолжала княгиня, — Луара — река замечательная: это самая большая река Франции. Мадам Мариво родилась на берегу Луары, в Шатильоне, соседи наши по необразованности звали её Марией Ивановной... а как, вы думаете, её звали?

   — Габрилет, — живо подхватил Спиридон Панкратьевич и сделал мину, что вот, мол, я какой: хоть и не очень хорошо, а всё-таки знаю по-французски.

При входе в гостиную князя Василия Васильевича с Марфочкой разговор о Луаре прекратился. Сумароковы, муж и жена, встали и начали приветствовать князя с приездом его внука. Петя тоже встал и, пользуясь удобным случаем, очень искусно сманеврировал: он наполнил свою чайную чашку малиновкой и начал понемножку прихлёбывать из неё, как будто запивая чаем данные ему княгиней Марией Исаевной пирожки.

   — А варенья тебе давали? — спросила княгиня Марфа Максимовна у Пети.

   — Нет, не давали, да я и не больно хочу его; у меня и то в животе режет: больно много эвтого чаю выпил. А вот, княгинюшка, кабы ты пряничков пожаловала, так я их в карман бы захватил.

Спиридон Панкратьевич издали, лицом и руками, подавал сыну неистовые сигналы. Но малиновка так скоро подействовала на мальчика и привела его в такое бодрое расположение духа, что он, смеясь во всё горло, распахнул кафтан, растопырил оба кармана в панталонах и бесцеремонно поднёс их, один за другим, к молодой княгине, которая и наполнила их пряниками, орехами, сушёными сливами и всякой всячиной.

Что это ты такой весёлый, Петя? — спросила она. — Чему обрадовался?

   — Посмотри-ка, княгинюшка, — отвечал Петя, показывая на тятеньку, — посмотри-ка, как он кривляется, ишь, как его коверкает!

   — Напрасно изволите беспокоиться, ваше сиятельство, — сказал Спиридон Панкратьевич молодой княгине, подойдя к ней и к своему сыну. — Петя и без того доволен вашим угощением, он совсем не жаден и завтра же, как встанет, раздаст все эти лакомства посадским детям; он у нас предобрый мальчик растёт, — прибавил Сумароков, погладив сына по головке, и, перед тем как отнять руку, крепко дёрнул его за ухо. — Зареви только, скотина, — будет тебе ужотка: как Сидорову козу отдеру!..

А! Вот наконец и наши охотники! Здравствуй, Миша, — сказал князь Василий Васильевич, обнимая внука, — заждались мы тебя. Уж с каким нетерпением ожидала тебя мать, кабы ты знал, а ты уехал, не повидавшись с ней, да ещё и жене запретил... ну, видно, хорошие привёз ты вести: даже дядя ликует.

Действительно, князь Михаил Васильевич был неузнаваем. Ещё с молодых лет (читатель, может быть, помнит это) он был подвержен припадкам ипохондрии. В течение двадцати четырёхлетней ссылки болезнь эта приняла такие размеры, что ему случалось по целым месяцам ни с кем не сказать ни слова; даже Марфочка — общая любимица, была ему не мила во время этих всё чаще и чаще повторяющихся припадков. На охоту, одно из присоветованных ему средств лечения, он ездил нехотя, без малейшей надежды облегчения и только оттого, что дома оставаться ему было ещё жутче.

Узнав привезённое племянником известие, он, как всегда ипохондрики, вдруг перешёл из одной крайности в другую: стал чрезвычайно весел, шутил и смеялся всю дорогу из леса до дома, сделал десятка два французских каламбуров, составил десятка два планов своего отъезда и объявил наконец, что завтра же он едет в Петербург, — квартиргером будущего великого канцлера, обер-гевальдигером генералиссимуса всевозможных армий, гоф-фурьером первого министра всевозможных министерств и фельдъегерем яренского, пустозерского и пинежского наместничеств.

   — Русский царь, — заключил он, — не может дурно принять меня со всеми этими немецкими чинами, которые он так любит...

   — Ну, Миша, — сказал князь Василий Васильевич, — я вижу, что, кроме твоей матери и меня, все знают твою новость; поделись же ею наконец и с нами; садись вот здесь, около меня, и рассказывай.

Князь Михаил Алексеевич взглянул на Сумароковых.

   — Ничего, не стесняйся их присутствием: хороши ли, дурны ли твои новости, Сумароковы, — я в этом уверен, — выслушают их с большим участием. Не правда ли, Сумароков, и ты, и жена твоя принимаете в нас большое участие?

   — Точно так, ваше высокосиятельство, — отвечал Сумароков, думая, что если князь Репнин в письме своём назвал князя Михаила Васильевича «его сиятельство», то для князя Василия Васильевича этого титула слишком мало. — Точно так, преданность наша к высокосиятельному дому вашему давно известна всему городу; не следовало бы и не время докладывать теперь; но мы не мало пострадали за эту преданность от начальника нашего Сысоева, человека вздорного и вообще вашему высокосиятельству недоброжелательного...

   — А что пишет вам князь Репнин? — спросил князь Михаил Алексеевич.

При имени Репнина Спиридон Панкратьевич пошатнулся, как ужаленный незаметно подкравшейся пчелой; он проворно сделал полуоборот налево и посмотрел на князя Михаила Алексеевича; лицо князя Михаила Алексеевича не выражало ничего, кроме невозмутимого спокойствия с маленькой примесью самого невинного любопытства.

   — Изволите видеть, ваше сиятельство, — отвечал Спиридон Панкратьевич, — я просил князя Микиту Ивановича, не благоволит ли он пристроить моего сынишку куда-нибудь в учение.

   — Ну что ж? Ответ благоприятный?

   — Не совсем, ваше сиятельство, — отвечала за мужа Анна Павловна, — князь Микита Иванович отвечает как-то... уклончиво, а вот если б вашему сиятельству замолвить словечко...

   — Да будет тебе тараторить, Павловна, — сказал князь Василий Васильевич, — мы здесь с княгиней Марией Исаевной умираем от нетерпения, а она там своего озорника в училище пристраивает, успеешь пристроить его... Садись, Миша, и начинай: прежде всего расскажи, расскажи подробно, как принял тебя государь.

   — Очень любезно, — отвечал князь Михаил Алексеевич, — или, вернее сказать, очень весело. Я застал его под Фридрихштадтом[39], в маленькой избушке, за ужином. Он в этот день отбил вылазку, сделанную Штенбоком[40], который, преследуемый Барятинским, тут же начал отступление на Эйдер[41]. «Как! — сказал мне царь. — Ты смеешь показываться мне на глаза! Разве ты забыл, что за отличие в своей Сорбонне ты произведён был в сержанты Семёновского полка? И до сих пор ты не являлся к месту служения! Знаешь ли, что брат мой Карл[42] расстрелял бы тебя за это! Дезертир, и женится без позволения начальства, да ещё на красавице женится!» Нечего краснеть, Марфа, так-таки и сказал царь: на красавице женится... «Садись-ка ужинать с нами и говори, что можешь ты сказать в оправдание этого неслыханного преступления».