– Повремени, купец, маленько, сейчас я хозяину скажу, куда тебя поместить надо.

Разбойник повиновался. Мимо него поминутно сновали выходившие из общей избы и направлявшееся в неё со двора люди, не обращая на Чуркина никакого внимания. Через несколько минут вышел хозяин постоялого двора, пожилой человек, с добродушной физиономией, маленького роста, и спросил:

– Тебе, купец, особую комнатку требуется?

– Да, хотелось бы.

– Пойдём, уж не обессудь, у нас не гостиница. Комнатка-то и есть, но не так опрятна.

– Ничего, мы не взыскательные.

– Что делать! время ярмарочное, полы не успели вымыть, – отпирая дверь, ведущую в коридорчик, сказал дворник.

– Ух, как здесь темно! ночничок бы хоть зажгли, – сказал разбойник.

– Как же, всю ночь фонарь горит, зажечь только не успели.

Добродушный хозяин ввёл постояльца в небольшую комнатку, отделённую от соседней дощатой перегородкой, вынул из кармана спички и зажёг стоявшую на небольшом столике сальную свечку.

– Ну, вот и квартира тебе, – сказал он.

– Дорого в сутки будет стоить?

– Сколько прожить-то думаешь?

– Как придётся: недельку, может, и меньше.

– Целковый берём, а то и больше. Лошадки у тебя свои, или на ямщицких приехал?

– На своих; надо бы уступить сколько-нибудь.

– Ну, если на своих, три четверточка возьму, самовар и свечки наши будут.

– Овёс и сено почём отпускаете?

– Не дорого, лишнего не возьмём. Сами откуда вы будете?

– Вёрст за четыреста отсюда.

– Знать, в первый раз на ярмарку приехал?

– Да, впервые ещё пришлось.

– Ну, значит, остаёшься?

– Нечего делать, надо бы почище комнатку, так и быть уж, останусь.

– Есть и почище, да занята, – купцы из Большой Санды, заняли её.

– Что значит «Санда»? – полюбопытствовал разбойник.

– Ну, с завода Демидова, всё равно. Уедут, туда же тебя и переведу, сказал дворник и вышел.

«Спасибо и за обещание», – подумал разбойник и стал осматривать комнатку, в которой он остановился.

Она была в длину сажени три с половиною и такой же ширины, об одном оконце, выходящем на речку; в ней стояла кровать с матрацем, набитым сеном, на котором, кроме подушки, да притом жёсткой, ничего не было, не имелось даже одеяльца; около столика стояли три простых обыкновенного дерева стулика, в углах виднелась сырость, и она напоминала ему каземат Богородского острога. Разбойник снял с себя тулуп и присел на стул.

Вскоре вошёл Осип, сопровождаемый тем же привратником, который встретил их на улице, и тотчас же ушёл из комнатки.

– Ну, Василий Васильевич, комнатка-то, кажись, не хвали, вдвоём-то в ней и не поместишься.

– Да, брат, не разгуляешься, но всё-таки ты как-нибудь уляжешься, ночь-то переночуем, а завтра и переберёмся на другую квартиру, так оно выходит.

– Неловко с лошадьми переезжать, – проговорил каторжник, снимая с себя верхнюю одежду и поглядывая на атамана.

– Лошадок-то мы и… побоку, ну их совсем, сбудем на Конную.

– Это дело другое.

– Ты полушубок-то не снимай, куда-нибудь пройдёмся.

– Куда же, ночью, разве что в трактир, чайку попить?

– Сходим, хоть немножко город поглядим. Лошадок хорошо поставил?

– Ничего, уголок отвели, я уж и сенца им подложил, поить раненько.

Через несколько минут Осип с Чуркиным были уже на улице; она была полна снующими взад и вперёд простолюдинами; прошли по линии постоялых дворов, между которыми выделялось одноэтажное здание трактира или харчевни какой-то Гольчихи. Войдя в него, они увидали за буфетом толстую, пожилых лет, женщину; это была хозяйка харчевни. Заметив их, она командировала паренька из прислуги и велела просить гостей в другое отделение, выходившее на двор и выстроенное в два этажа, но соединяющееся с первым, в которое они вошли.

Трактир кишел простым народом; шум стоял страшный; половые не успевали исполнять требования. Паренёк ввёл вновь прибывших в чистое отделение, где за столиками располагалось среднего сорта купечество и разные немудрёные торгаши. Чуркин с Осипом уселись за свободный столик и потребовали себе чаю и водки; то и другое было подано.

– Народищу-то, кажись, и пушкой не пробьёшь, – тихо сказал каторжник.

– Ярмарка, вот и народ. Это не у нас в деревне, – ответил разбойник, оглядывая посетителей. – Ты чай-то наливай, – прибавил он.

Осип занялся чем было приказано, а Чуркин обратил внимание на двух пожилых купцов, беседовавших с женщинами.

– Ты вот что, как тебя там зовут? Пей, ежели потчуют, а не станешь пить, так уходи, – говорил один из собеседников.

– Выпью, пусть вон Алевтина начнёт, – ответила та.

– И она выпьет: по нашему, гулять, так гулять, – сказал другой, обнимая Алевтину. – Эй, милый, давай сюда ещё две бутылки горского.

– Разочтитесь за прежнее, тогда и подам, – возражал прислужник.

– Не веришь, думаешь, у нас и денег нет? вот они, гляди! – вынимая туго набитый бумажник с деньгами, сказал подгулявший купец. – Мы ещё твою хозяйку купим и продадим; говорят, подавай, значит, подавай.

Половой убежал.

Разбойник стал раздумывать о том, как бы подсоседиться ему к этим кутилам, взял налитую чашку чаю и начал, не спеша, потягивать его.

Половые, увидав у кутил достаточное количество денег, засуетились около их столика; после двух бутылок «горского» подали ещё полдюжины, и пошло разливанное море: бокалы пенились, влага лилась в утробы пирующих, как вода; женщины не отставали от своих собутыльников. Зала трактира продолжала наполняться посетителями; гул стоял от разговоров и от звона посуды. И кого только здесь не было! Купцы средней руки, мелочные торгаши, коробейники, разносчики, ямщики-хозяйчики, многие привели с собою женщин. Вся эта публика была одета прилично, у многих виднелись на жилетках цепочки от часов и всё больше серебряные; один только Осип сидел в своём полушубке и исподлобья поглядывал по сторонам.

– Что это так долго Пётр Михайлыч не едет? – сказал своему собрату один из гуляк, пивших «горское», – пошёл он за Прасковьей Максимовной, и сам провалился.

– Его хорошо за смертью посылать, – долго не придёт, – ответил другой.

– Ну, пейте же, чего там шушукаетесь! – сказала им женщина, держа в руке бокал; – Давайте, чокнемся, веселей будет, – прибавила она.

Купцы подняли бокалы, чокнулись и выпили.

В эту минуту в дверях залы показалась среднего роста, молодая, лет двадцати трёх женщина, с чёрными, как смоль, глазами, чёрные волосы спускались из-под шёлкового платочка, небрежно накинутого на голову:, белые, как мрамор щеки, пылали румянцем; зелёное шёлковое платье охватывало стройный стан красавицы, прикрытый голубой душегрейкой, отороченной собольим мехом. Она вошла в сопровождении средних лет мужчины, одетого в длиннополый сюртук, в дутых смазных сапогах. Парочка эта оглядела все столы и, заметив своих приятелей, подошла к столику, загромождённому бутылками «горского».

– Вот где вы уселись! – сказала им красавица.

– А, Прасковья Максимовна! Что так долго? Заждались мы вас, – произнёс высокий, красивый купец, приподнимаясь со стула.

– Нельзя было, а почему, Пётр Михайлыч тебе скажет, – усаживаясь на стул, промолвила она.

Вошедший с красавицей мужчина нагнулся к вопрошавшему и пошептал ему что-то на ухо.

– А! теперь понимаю, ну, садись да выпей. Эй, малец, давай сюда ещё полдюжины!

Красавица поместилась как раз напротив Чуркина, который не спускал с неё глаз; она очаровала его своей развязностью, весёлым характером и чёрными, глубокими как осенняя ночь глазами, уколовшими его прямо в сердце. Осип, заметив, куда глядит его хозяин, нагнулся к нему и шепнул.

– Василий Васильевич, вот бы её тебе в атаманши, баба подходящая.

– Да, ничего бы, – ответил тот, не спуская глаз с Прасковьи Максимовны.

– А ты, любезный, на чужой-то каравай рта не разевай, – сказал какой-то тучный мужчина в поддёвке, вставая из-за соседнего столика, поглядывая на Чуркина, и пошёл из залы.