Мысли и ощущения наплывали в сумятице и пестроте, сбивались, переплетались, когда в древесном скрипе и стоне прошаркали шаги. Знакомые шаги. И приблизилась как будто женская фигур в черном. Кто в такую жару одевается чуть ли не в пальто?.. Я вытянул руку из кустов (засада у ворот), схватился за полу «лупсердака» и подтянул богатого бомжа к себе. Он и охнуть не успел, как оказался прижатым к земле.

— Тихо! Что вы здесь делаете?

Савельич лежал неподвижно, как мертвый, лишь белки глаз выразительно блестели.

— Очнитесь, это я — Николай Васильевич.

Он выдохнул:

— Хлебушка принес. — Белый узелок шевельнулся на груди от слабого движения руки его.

— Здесь опасно разговаривать. Пошли!

Рука об руку пронеслись мы по бетонным плитам за гараж, откуда просматривался подход к дому. Савельич повторил шепотом:

— Хлебушка принес.

— Кому?

— Танюше.

— Танюша в местном морге.

Он вздрогнул.

— Опознает тела сестры и Ванечки?

— Если и опознает, то на том свете. Она убита.

Слова и тон мой были грубы, этот «хлебушек Танюше» расколыхал боль; я боялся заплакать, а Савельич не боялся, он поверил сразу и зарыдал, запричитал — почти беззвучно, без голоса:

— Господи, за что? — Погрозил кулаком в небо — трагикомичная фигура «пророка» в хламиде — тут же раскаялся, встал на колени и забормотал: — Да воскреснет Бог и расточатся врази Его и да бежат от лица Его ненавидящие Его… — Дочитал молитву, поклонился земным поклоном и прошептал нормально: — Когда?

— В четвертом часу.

— В четвертом, да? В четвертом?

— Ее изнасиловали и задушили.

Я ожидал нового взрыва, но он только проговорил:

— Мой грех. Опять.

— Что это значит?

— Я обещался днем, но задержался в Москве.

— На доллары смотрели?

— Смотрел. — Савельич закопошился у моих ног, почти до земли опустив голову; преодолев брезгливость, я схватил его за шиворот и помог встать на ноги.

— Вы — жалкий червяк.

— Жуткий, — засипел он мне на ухо. — Сказать вам? Сказать?

— Ну?

— В позапрошлое лето мои собирались плыть на Валаам, но билеты на теплоход дороже, я их послал на автобусе, автобус разбился, всего двое погибли — жена и сын.

— Убирайтесь отсюда к чертовой матери!

— Куда ж я теперь пойду?

— Я сказал куда.

— Но она еще здесь, Николай Васильевич, и нас слышит.

Он сумасшедший, отпускать его нельзя.

— Ладно, прошу прощения. Помолчим.

Старик послушался, и я забыл о нем. Наступившая ночь продолжала бушевать в вышине, сохраняя безмолвие на земле. Которое вдруг нарушилось посторонним звуком: калитка отворилась и захлопнулась, еле слышно, но для меня словно гром прогремел. Тут и впрямь небеса содрогнулись, озарив в серебристом просверке светящееся существо. Нездешний трепет тронул мои волосы, прошел по позвоночнику, а во мраке плыло, приближаясь, белеющее пятно.

Я вспомнил и схватил за руку Савельича, который, кажется, собирался сбежать или упасть; импульсивно сжал пальцы, словно подавая знак — молчание! — словно боясь, что будет слышно дыхание наше. Лязгнул гаражный замок, потом — створки; я выпустил чужую руку, подкрался и чуть-чуть, на сантиметр, разъял щель меж ними, приник — там, при свете синей трубки, распоряжался враг. Его не было видно, но короткие тупые удары доносились из-под земли. «Приди ко мне тот, кто под землей».

Да, да, так: он потерял сознание, и время остановилось.

Надо еще подождать, еще… пока полностью проявится дух смерти и завладеет пространством! Но мочи не было терпеть, я вошел незаметно, ступая в такт ударам, как вдруг кто-то за моей спиной завопил: «Не ищите мою могилу, ее очень трудно будет найти!». Враз возник враг, я почти упал под стремительным ударом, но сумел оттолкнуться от пола; потом мы сцепились и покатились по бетону, свалились в яму, сильные пальцы охватили мое горло, начал меркнуть свет… Но тут же все и кончилось: над нами вырос старик с пистолетом и хладнокровно приказал: «Ни с места! Стреляю!»

— Этот мир, такой экстравагантный с виду, эксцентрический, на самом деле — система жесткая по своей структуре, запрограммированная. Маска супермена прирастает к лицу («отличные ребята — плохие парни»), маска американская, примитивная, чем на толпу и действует. А в нашем случае — «гений перевоплощений» — и на профессионала. На меня, например.

— Но Танюша разгадала и погибла.

— Женщины его чувствовали иначе, у мужчин, вполне вероятно, срабатывала подсознательная зависть и ревность к более удачливому самцу. Эротическая энергия пронизывает не кинематограф — в нем отражается и фиксируется — а наши тела и души.

— Когда их дьявол повязал?

— Весной. Виктория увлеклась безумно, а он собирал свою «коллекцию женщин», вспомните соперничество сценариста и неотразимого секс-символа.

— Он все рассказал?

— Не сразу.

— Его поймали в такой обличительный момент!

— К счастью для меня, при свидетеле… И есть еще один, главный — из страны Кем. После гибели Танюши на допросе я говорил о подозреваемых… о том, что в марте у обоих сценаристов одновременно возникла идея экранизации «Египетских ночей»; и оба защищались от обвинения в плагиате так искренне, так убедительно.

— Кто ж из них придумал?

— Ни тот и ни другой.

— Виктория Павловна?

— Это идея Вольнова. Вы первый подметили, что плейбой отнюдь не дурачок.

— Танюша подметила.

— Да, и Гофман. И невеста его умом восторгалась. Это было моей ошибкой с самого начала: я недооценил изощренного противника, маска недоумка удобна во время следствия. Конечно, Виктория увлеклась человеком неглупым, и вот ей-то роль роковой Клеопатры не удалась. «Скажите, кто меж вами купит ценою жизни ночь мою».

— Языческие страсти. Неужто развестись нельзя… Или Самсон Дмитриевич так опасен?

— Вы затронули самый нерв — мотив. Он необычен, как таинственная страна Кем.

— Когда вы догадались?

— Только в последний день. Кассета, Зюзя, кокаин…

— Василевич действительно забыл, как его друг подсказал ему идею сценария?

— Да, был под кайфом. Но вдруг вспомнит, кому обязан? Борису пришлось подставить дружка. Ну а Вике не впервой внушать мужу всевозможные замыслы. Нерушимый кинематографический союз — по себе помню! — вот почему связь ее с будущим убийцей была столь тайной. В какой-то степени Самсон их спровоцировал, но почва для преступления — «почва искусства», по выражению журналистки — была уже подготовлена.

— Она воспользовалась планом в компьютере?

— Да, в ту среду, когда муж увидел ее в спальне перед зеркалом.

— Что вы замолчали, Николай Васильевич?

— И я пережил потрясение, увидев в зеркале прелестную Гретхен.

— Вот он — солнечный бес!

— Да, так подспудно Самсон выразил свое впечатление, но сути не понял и израсходовал эмоции на составление плана. С которым жена ознакомилась чуть позже и поставила лицедею условие Клеопатры: жизнь за любовь. Чужую жизнь.

— Неужели он так любил ее?

— Любить так нельзя. Впервые в своей практике «коллекционер» столкнулся с равным партнером. Обожали и рабски покорялись… одна не захотела. Ощущение новое, острое. Эту черту — вечную жажду встряски — я отметил еще в нашем с ним разговоре о Танюше: соблазнить монахиню. Вариант классический, а в современных условиях такой редкостный.

— Он заслуживает смертной казни!

— А «возлюби врага своего»?

— Не могу, хоть убейте! Эти выродки так и собирались все свалить на местную банду?

— Да, по плану. Но муж оказался настолько слаб, что, нуждаясь в поддержке, связался с Кристиной Каминской и ускользнул.

— Затевать такое мероприятие во время публичного шоу… Бог лишил их разума.

— У них и была только эта ночь: рабочие и Ваня отбывали в субботу, а в воскресенье Самсон собирался покинуть Молчановку. Ну и страсть к позерству, риску, игре, пышный праздник — оригинальное эстетское прикрытие. Перерыв между плясками — два с половиной часа, одежда и маска Мефистофеля. Их тринадцать. Двенадцать — сосчитал в какой-то момент Гофман и, решив, что ошибся, сослался на плохую память. Потом, просмотрев кассету, захотел поговорить о своем открытии со мною в баре. Как вдруг увидел Вольнова с продюсерами. Я еще подумал: кокаинисту плохо.