Модель имела внутри обширную полость: это сделали для облегчения веса будущего стального крыла. Кто-то из рабочих остроумно сравнил ее с варежкой для богатыря: "Небось Илье Муромцу пришлась бы как раз впору!"

С деревянной модели сделали чугунные копии (конечно, разъемные, иначе их бы и не отлить), по кускам уложили в вагоны и отправили на заводы юга металлургам. С обратными вагонами металлурги должны будут прислать уже настоящие, стальные лопасти – по шести штук для каждой турбины. А турбин двадцать… С юга ожидалась крылатая стая, каких не знал еще в природе ни один перелет…

А что же чучинская деревянная модель? Крыло осталось в Ленинграде, и у него появилась своя самостоятельная жизнь. В день Первого мая к воротам модельного цеха подъехала автомашина. Кран подцепил крыло (хоть из сухого дерева, а тонна весу!) и перенес его за порог, подав на автомобиль. Автомобиль задрапировали полотнами под пенистую волну и включили в колонну демонстрантов. Лопасть, размахнувшись на половину улицы, накрывая своей косой тенью десятки людей, среди шелестящих знамен двинулась на Невский, а оттуда вышла на озаренную весенним солнцем ликующую площадь перед Зимним дворцом, где под аплодисменты зрителей с достоинством проследовала перед трибунами.

И еще несколько лет после этого в майские и октябрьские праздники это крыло величаво простиралось над колонной рабочих Завода водяных колес…

Чучина уже нет на заводе, ушел на пенсию. Но в цехе помнят и едва ли когда-нибудь забудут, как начиналась работа над знаменитым заказом для Средней Волги. Вслед за лопастью постепенно была смоделирована и вся турбина. Но, как всегда, особенно запомнился почин. От чучинской бригады остались молодые модельщики. Они охотно рассказывают о прошлом и при этом, сами того не замечая, приосаниваются, как ветераны.

Петр Петрович Пчелкин работал в механическом цехе начальником одного из участков. До сих пор он поддерживал честь завода преимущественно на спортивном поле как мастер спорта среди городошников. Турбина для Средней Волги потребовала от мастера спорта иного мастерства.

– Слыхали?… – заговорил Пчелкин, стремглав входя поутру в цех и крутя над головой шапкой, чтобы привлечь к себе внимание. – Слыхали, что по радио?

– А что? А что? – заинтересовались вокруг.

Рабочие теснились у шкафчиков, облачаясь в комбинезоны. Пчелкин скинул пальто.

– Украинцы-то как поспевают, а?… – продолжал он, в свою очередь начав переодеваться и прыгая на одной ноге. – По радио всему свету объявлено: у мартеновских печей в Краматорске сразу рекорд: отлили нам первые две лопасти по двадцать пять тонн! Каково, а? Теперь на соревнование вызывают!

Токари, слесари, фрезеровщики ответили одобрительным гулом:

– Принять соревнование!

Почти каждый из них побывал на курсах или иным способом повысил свою квалификацию. Это укрепило у людей уверенность в своих силах перед взятием "волжского Измаила", как теперь нередко выражались на заводе.

Знаний, умения прибавилось. Но это не переросло во вредную самонадеянность. Наоборот, у людей завода лишь обострилось благородное чувство ответственности за свой труд, так свойственное советскому человеку.

И поэтому известие, принесенное Пчелкиным, всех взволновало. В сосредоточенном молчании рабочие расходились по местам; замасленные и пропитанные металлической пылью, их комбинезоны поблескивали, как боевые латы…

В течение нескольких дней на железнодорожной ветке, змеившейся во дворе между корпусами завода, трудились рабочие-путейцы. Кое-где были подбиты под рельсы даже новые шпалы – с янтарной слезой на свежих затесах бревна. Все это имело целью усилить путь и сделать его пригодным для принятия специальных вагонов-тяжеловозов с деталями для средневолжской турбины.

По отремонтированным путям в контрольную поездку вышел паровозик по прозвищу "два усача". Это был заводской старожил. Когда у паровозика перед началом работы продували цилиндры под пузатым котлом, было похоже, что из-за обвисших щек он распускает пышные седые усы. Усатым был и машинист, состарившийся вместе с паровозиком. При этом усы пара, стлавшегося по земле, и седые усы машиниста были удивительно похожи и бравым своим видом, и длиною. Отсюда и прозвище: "два усача".

Незадолго до обеденного перерыва "два усача", звонко прогудев в знак торжественности минуты, принял на крюк вагон-транспортер, груженный стальными глыбами – заготовками лопастей. Вагон прибыл с юга. Он был очень низкий, как бы приплюснутый для устойчивости к земле, с множеством колес; лопасти – две штуки – были укреплены на нем стойками. Издали казалось, что это не вагон, а бабочка: прижалась тельцем к земле и часто-часто перебирает многочисленными лапками. А крылышки ее по высоте таковы, что даже летучий дым паровоза не в силах перевалить через них: дым просачивается сквозняком между крыльями.

Поезд направился к цеху крупных турбин, но не успел убраться со двора: сигнал на обед – и двор наполнился рабочими. Толпа любопытных окружила вагон. Почин, первые отливки для Средней Волги – да как же на них не поглазеть!

К толпе не спеша присоединился человек в пиджачке поверх русской косоворотки. Чернявый, с обкусанными усами. На голове – кепка-блин.

Это был модельный мастер Чучин. Перед ним расступились, одни из уважения к заслугам старика, другие с озорной мыслью: "А ну-ка, любопытно, что скажет Мироныч про заготовки, небось ворчун живо найдет изъянец!"

Чучин выступил вперед и принялся обозревать лопасти. Голова при этом все больше запрокидывалась назад, а кепочку соответственно он надвигал на лоб; наконец из-под нее остался торчать только кончик востренького носа.

Внезапно он повернулся и пошел прочь. Но тут же несколько рук задержали его.

– Стой, Мироныч, стой, ты сперва свое заключение объяви народу, а потом уж сматывайся!

Чучин сдвинул кепку на затылок, открывая лицо. Глаза его выражали полное удовлетворение.

– Ничего, подходяще сработано! Смелые, видать, мартенщики отливали: самым малым припуском обошлись… У трусоватых разве получилось бы так? Ни в коем разе. Пугливый пуще смерти боится недолива – ну и бухает металлу через край. А тут сработано по-хозяйственному. Спасибо, культурные ребята, хорошо постарались.

Остановился у транспортера и грузный телом, но крепко сбитый Василий Евтихиевич Махов. На его лице и в октябрьское ненастье держался здоровый медно-красный загар садовода. Посмеиваясь и воркуя баском, он тут же сочинил каламбур:

– Мотылек прилетел, а где яблоко, на которое мотыльку садиться? Где, спрашиваю, турбинная втулка? Подай мне на сборку сперва втулку, а потом уже лопасти – иначе где же я их буду крепить?

Ворчал Махов добродушно, отлично понимая, что обработка лопастей особенно сложна, оттого и поступили они сюда раньше втулки. А придет время собирать турбину, диспетчер подаст ему на стенд детали в нужном порядке.

Орешникова примчалась к транспортеру в числе самых прытких. Взглянула, подняв голову, на стальные лопасти и даже съежилась – такие они страшные, большие. Голова закружилась…

… Подумать только, ведь сама, своими руками, как младенца, выхаживала эту лопасть в корыте… А она вон какая вымахала – дневной свет заслоняет перед людьми!

И девушка, бродя вокруг вагона, то опасливо пятилась от его борта, то вдруг смахивала слезу, набегавшую от умиления.

Как она пожалела, что поблизости нет Ивана Петровича Белова1 Вот бы порадовались вместе. Но главный конструктор в командировке на Волге: что-то согласовывает и что-то уточняет со строителями станции.

Размышления девушки были прерваны задорными выкриками. Они относились к парню, взобравшемуся на транспортер. Он лазал там по отливкам, как альпинист по скалам.

Галя узнала знакомого комсомольца. Это был слесарь-сборщик Петя Кружалов.

Кружалов разглядывал что-то на поверхности лопастей; он то приседал, то наклонялся вправо или влево, то привставал на цыпочки. Орешникова впервые заметила, что лопасти испещрены надписями, разбросанными вкривь и вкось.