— Вот уговариваю дурочек моих, чтоб ничего не боялись, — отвечала Екатерина со смешком. — Коли с нами наш царь-государь, басурману ни за что не подступиться.
— И верно, матушка, — отобьём турка. Он воевать по правилу не способен, а без правил — какая война. Не пужайтесь: с нами Бог и крестная сила, — повторил он привычно. — О вас особое попечение: вокруг стеной стали преображенцы. Стена та несокрушима, никто её не пробьёт.
Он поцеловал и перекрестил царицу, осенил крестным знамением всех её фрейлин разом и вышел.
Центром, куда стекались донесения, стала палатка Шереметева. Пётр направился туда. Старый фельдмаршал чувствовал себя уверенно.
— Вот, господин контра-адмирал, — обратился он к царю, — доносят, что турок остервенился, лезет всею своей ратью: янычары да спахии. Но огня нашего не выдерживают: как наскочат, так и отскочат. Строя не держат, нету у них строя...
— Про обоз слыхал? — перебил его Пётр.
— Как не слыхать. Токмо у страха глаза велики: поначалу мне докладено было, что две с половиною тыщи возов отбили. Оказалось, вчетверо менее.
— Мне уж было доложено про шестьсот. Всё едино: осрамился князь со своею дивизией. Сколь невинных душ погублено.
Движение колонн и вовсе замедлилось. Шереметев приказал обнестись рогатками со всех сторон. Солдаты изготовились к отражению атаки. По начищенным батистам стекали лучи восходящего солнца как предвестье стекающей крови.
И вот — началось.
Турецкая конница вырвалась вперёд и, нахлёстывая лошадей, понеслась на русское каре в надежде ошеломить, найти слабое место. Рты были ощерены в безумном крике: «Л-ла, ла-а!»
Гренадеры дали залп с колена. За ними изготовились позади стоящие, успевшие зарядить ружья.
— Пали!
Залп, как и первый, был нестроен, но сокрушителен.
Вал из бьющихся конских тел вырос перед рогатками. Спахии корчились на земле. Их уцелевшие товарищи с ходу завернули коней и молча понеслись назад.
Атака захлебнулась. В русских рядах не произошло замешательства. Оттого ли, что наступила разрядка боем после одуряющего ожидания, после бездельного движения, или потому, что царь был с солдатами и его фигура, возвышавшаяся над всеми, излучала уверенность.
— Прав был князь Кантемир: турок наскоком воюет, — оживлённо воскликнул Пётр. Похоже, его воодушевила картина мимолётного боя. Но следовало ждать продолжения, притом скорого.
— Граф Борис Петрович, — обратился Пётр к Шереметеву. — Прикажи полковой артиллерии зарядить пушки картечью. Против спахиев картечь премного чувствительней. А гренадеры встретят янычаров залпами, коли они надвинутся.
Очередная волна спахиев накатила с тем же безумным рёвом. Летели, размахивая ятаганами, держа наперевес пики и копья. Да, были среди них и копьеметатели...
— Пальники готовь! — выкрикнул генерал-фельдцейхмейстер Брюс. Команда понеслась от расчёта к расчёту.
— Пали, ребята!
Медные тела пушек изрыгнули огонь, и очередной вал из конских и человеческих тел вырос перед рогатками.
— Простая вещь рогатка, а сколь сильно держит, — глубокомысленно изрёк Шереметев.
— Пушка того проще, а держит не в пример сильней, — заметил Пётр. Он улыбался. — Глуп турок, людей не жалеет, прёт на рожон. Пугает? Как думаешь, Борис Петрович?
— Должно, пугает, — отозвался Шереметев.
Он оставался невозмутим во всё время боя. И со столь же невозмутимым видом выслушивал донесения, притекавшие с разных сторон.
Да, великий визирь, он же садразам, не жалел людей: чего-чего, а людей у него хватало, и он мог заткнуть любую брешь человеческими и конскими телами.
Теперь турки принялись обтекать русские каре, стремясь отыскать в их протяжённом корпусе слабое место, чтобы ворваться внутрь, произвесть опустошение и панику и заставить спасаться бегством...
Садразам и его штаб руководили издали и все ждали победных вестей, в уверенности, что русские не устоят. Что раз они отступают — а они, несомненно, отступали — под натиском его армии, то в конце концов отступление должно превратиться в бегство.
Но русский клин был сжат тесно, в кулак. Кулак этот не удавалось разжать никакими силами. Более того — он наносил удар за ударом. И удары эти становились раз от разу сокрушительней.
Визирь ждал перелома. Он пребывал в уверенности, что перелом должен наступить: его силы многажды превосходили русские. Однако турки терпели урон. Их атаки были слепы. Они не достигали цели.
Пётр был спокоен: русский строй показал свою несокрушимость. Он не мешался в команды Шереметева. Волей-неволей турки должны были угомониться.
Солнце, закончив своё восхождение, начало плавно спускаться с небесной тверди. Оно навело обычную жару. Но странное дело: жара боя пересилила — за тревогой смертного боя обе стороны, казалось, забыли о солнце и его немилосердных лучах.
Турки мало-помалу остывали, видя тщету своих усилий и возраставшие потери. Но они всё ещё наскакивали, злобно, но бессильно, всё слабей и слабей.
— Скоро они уймутся, — предупредил князь Кантемир. — Наступает время молитвы. Молитвой нельзя пренебречь даже в пылу битвы под страхом наказания Аллаха.
Аллах не наградил, но и не наказал: войско визиря прервалось на молитву. Кантемир знал, что говорил. Большинство его предсказаний сбывалось, и благоволение Петра росло. Только вот малое его войско заробело перед своими вековечными владыками. Пришлось отвести его подале от передовой.
— Служиторы мои не из лучших, — со вздохом признал Кантемир. Он мыслил трезво и столь же трезво оценивал и своё господарство, и своих людей. — Воинское ремесло не их участь. Они все крестьянской породы, более всего к земле приучены и с нею сроднились. Так повелось от века.
— Слышал я, что турок запрещал им браться за оружие, — сказал Пётр.
Кантемир подтвердил:
— Земля наша считалась прикрытой щитом султана — её призвано было оборонять войско султана. А нашему народу надлежало то войско кормить, поить и всячески удовольствовать. Мы ведь райя, то бишь стадо. А стадо, известное дело, надо стричь.
— Да и время от времени резать, — вступил в разговор Савва Рагузинский, исполнявший в этот раз обязанность толмача, или, как принято было здесь говорить, драгомана.
Савва был человек весьма пронырливый, сведущий, многоязычный, а потому и бесценный. Благодаря своему великому пронырству он ухитрялся проникать даже сквозь тюремные затворы — в Семибашенный замок — Едикале, где был заточен посол Толстой. Пётр его заметил, приблизил и отличил: у царя был острый глаз на Людей полезных.
И теперь, слушая Кантемира, переводя взгляд с него на Савву, он думал о том, сколь ещё много нужно полезных отечеству людей. Он уже не сомневался, что в лице Кантемира приобрёл России человека многополезного, незаурядного. А ещё он думал — не мог не думать — о том, каково придётся дальше. Они отбились и ещё раз отобьются. И ещё много раз. Было уже очевидно, что визирь уготовил русскому войску западню: путь вперёд закрыт, путь назад если ещё не отрезан, так непременно будет отрезан: татары переправились и нету пока довольной силы, чтобы выбросить их на левый берег...
Войско-то отобьётся. Да вот пробьются ли к нему обозы с провиантом, фуражом, с воинским припасом. Кони падают уж от бескормицы, всё, что можно, съедено, обглодано, смолото. Люди терпеливей любой скотины, да только и человеческому терпению конец приходит. Пока едят конину, но можно ли остаться без коней?! В конце концов, кавалерия и спешенная воевать может. Телеги можно сжечь либо порубить, но не все же, не все... Эвон сколько раненых, а станет много больше. Их не бросишь, не закопаешь в землю, как убитых. А кто станет везти пушки и иной самонужный снаряд?
Сколь же много придётся рыть могил на сем тяжком пути! Одному Господу то ведомо. Генерал-майор Волконский смертельно ранен, часы его сочтены; кончался зять генерала Алпарта подполковник Ленрот. Уже приняло! смерть на поле боя полковник, подполковник, два капитана, три поручика и близ двухсот солдат. А более того впереди. Опять же раненые. Доктора и их добровольные помощницы из генеральских и офицерских жён да служанок сбились с ног, оперируя, перевязывая...
