Всё было напряжено у бредущих ночной неведомой дорогою: глаза, уши, нервы, ноги, всё тело. Скорей бы рассвело, развиднелось. Кабы не короткая июльская ночь, совсем бы изнемогли в этом безвидном пространстве, полном незнаемых опасностей.

Всяк ощущал свою малость перед этой звёздной бескрайностью, свою ничтожность пред очами Всевышнего, сурово, осудительно глядящего на чад своих, занесённых жестокой волей земных владык на край света.

И сам царь почувствовал такое умаление и старался развеять его в беседе. Собеседник его был занимателен — господарь Димитрий Кантемир, а в толмачах — Феофан Прокопович, ибо не было у них общего языка.

   — Языки отпирают мир, — вздыхал Пётр. — Я же самоуком похватал немецкий да голландский, однако не шибко преуспел.

Везла их царская карета, покачивая как в люльке. В кромешной тьме виден был лишь тлеющий глазок царской трубки. Казалось, всё было устроено ежели не для сна, то для дрёмы. Но сна не было ни в одном глазу: чересчур тревожна была ночь.

   — Повелел Аллах: предстаньте предо мною со своими намерениями, а не со своими делами, — просвещал Кантемир царя с его неуёмным любопытством. — А потому мусульманин боится и в мыслях прогневать своё божество. Пять молитв обращает он ему ежедневно: первую из них на заре, а последнюю в начале ночи. Пред каждою молитвой правоверный должен очиститься, совершить омовение, ибо заповедал пророк Мухаммед: «Чистота есть половина веры». Пост, паломничество в священный город Мекку, множество других строгих предписаний сопровождает мусульманина на протяжении всей жизни. Коран разрешает иметь четырёх законных жён и столько наложниц, сколько правоверный в состоянии прокормить...

   — Чудно, но отнюдь не худо, — хмыкнул Пётр. — А развод?

   — Развод прост — муж говорит жене трижды: «Я тебя отвергаю!»

   — Тоже не худо, — одобрил простоту обряда царь.

   — «Мы отправили каждому народу посланника», — изрёк Мухаммед, окрещённый «печатью пророков». Вместе с ним главных пророков шесть — Адам, Ной — по-турецки Нух, Авраам — Ибрахим, Моисей — Муса, Иисус — Иса.

   — Стало быть, почитают Священное Писание?

   — Весьма почитают. Мухаммед положил его в основание Корана. Это и понятно: Коран создавался тогда, когда Ветхий и Новый Заветы насчитывали много столетий и уже почитались священными...

Рассказ Кантемира был долог и занимателен. За ним незаметно подступил белёсый рассвет. То, что казалось таинственным, тревожило и пугало, обрело свои обычные очертания. Одна за другой потухали звёзды. Последней растворилась в небесном млеке Венера — звезда пастухов и странников.

Воинское устройство турок, его подробности — вот что, естественно, интересовало царя более всего. И в этом Кантемир был весьма сведом, будучи, так сказать, у самого основания и источника.

Пётр был удовлетворён, узнав, что нет у турок регулярного строя, равно и никаких правил: каждый воюет как умеет. По-прежнему в ходу лук и стрелы, и не только у татар. Берут победу только числом, а отнюдь не умелостью либо доблестью. Команды воинской чураются, а высшим отличием почитается смерть за веру. Погибшему в бою прямая дорога в мусульманский рай, где его станут ублажать десять тысяч гурий...

— Нетто можно выдержать, — снова усмехнулся Пётр. — Разорвут на мелкие клочки!

Тем временем гигантская человеческая змея продолжала неуклонно ползти к своему новому пристанищу. Движение её было молчаливо и неумолимо. Люди шли, торопясь, а молчание красноречивей всяких слов говорило о том, каково вымотала их тревожная бессонная ночь. Они двигались как бы по инерции: завод ещё не кончился, он продолжал действовать уже на изнеможённых, слабеющих оборотах. С трудом влекли свою ношу и лошади.

Неверный молочный свет постепенно усиливался, яснел, разливаясь всё шире, солнце ещё было не близко, но оно уже касалось горизонта, готовясь к своему торжественному восхождению.

Неожиданно где-то позади затрещали выстрелы, послышались крики, поднялся переполох. Вся человеческая змея встрепенулась. Переполох нарастал, тревога мало-помалу стала общей, захватив всех. Казалось, арьергард отъединился от общего строя и потерялся за холмами.

Перестрелка нарастала.

   — Скачи к князю Репнину, — приказал Пётр дежурному денщику. — Пусть тотчас доложит, что стряслось. А ты, граф, — обратился он к Шереметеву, — распорядись, чтобы авангард не двигался столь торопко, а то и вовсе стал.

   — Турецкий час наступил, — сказал Кантемир, — теперь уж они не отстанут. Полагаю, то татары кусают хвост арьергарда. Прикажите, государь, усилить фланги испытанными отрядами.

Как ни берёг для решительного часу Пётр свою гвардию — полки оставались при нём во всё время похода, — пришлось отрядить семёновцев в конном строю поспешить в подкрепление Репнину.

Там, позади, бой всё разгорался. Вот уже заговорили пушки, затявкала малофунтовая полковая артиллерия. Ей басовито ответили гаубицы.

   — Пошёл турок, пошёл, — загалдели солдаты и повернулись к той стороне, где шёл бой. Все силились понять, что же происходит там, в версте от них.

Пётр был в центре людского возбуждения, нараставшего волнами. Он всё ещё доподлинно не знал, что происходило там, за краем холмистой гряды.

Но вот прискакали люди Репнина. Глаза были вытаращены; то ли от пережитого, то ли от трепета перед лицом царя.

   — Ваше царское величество, — вытянулся перед Петром адъютант князя. — Его сиятельство генерал-лейтенант и кавалер...

   — Не тяни! — гаркнул Пётр. — Что там у вас? Ну?

   — Турок обоз отбил...

   — Просрали! — заорал Пётр, побагровев, щека тотчас задёргалась, он стал унимать её рукой. — Кто попустил?!

Адъютант обомлел. Страх сковал его. Он силился что-то сказать, открывал и закрывал рот, но язык точно прилип к гортани. Макаров, стоявший рядом с царём, видя, что на его повелителя вот-вот накатит приступ бешеного гнева, шагнул к адъютанту и потряс его за плечо. Подействовало. Офицер, бледный от страха, наконец заговорил:

   — Осмелюсь доложить, ваше царское величество. Аникита Иванович князь Репнин за ночною темью недоглядел — торопко вперёд ушёл с первыми-то полками. А обоз возьми и оторвись — не поспел, стало быть, за полками. Только развиднелось, турок и наскочил. Смял охрану и пошёл косить...

   — Отбили обоз! — хрипло выдавил Пётр. Он всё ещё не мог сладить со щекою, а глаза налились кровью. — Сколь повозок там было?

   — Близ шести сот. Кои с жёнами и детьми генеральскими да штаб-офицерскими, кои со служителями ихними, с добром. Его сиятельство подробно донести изволит...

Репнин опасался показаться на глаза царю. Его посланец доложил, что князь-де находится в гуще боя, что турок продолжает теснить арьергард.

Вскоре перед царём поставили уцелевших служителей, бывших при том обозе. Они пали на колени.

   — Вашей вины нет, — Пётр вперил в них выпуклины глаз. — Сказывайте!

   — Великая была страсть, — заикаясь от страха, бормотали служители, — чудом уцелели — милостив Господь, Да не для всех.

   — Никого не щадили басурманы — ни жён, ни детей. Всех порубили, кто им попался, сколь много невинных душ погибло...

   — Довольно, — устало молвил Пётр. — Сие нам наука: ничем не обременять воинский строй. — Он трижды перекрестился. — Отслужим молебен за упокой погубленных, принявших мученическую смерть. Теперь всем в строй! Баталия, видно, густеет.

В самом деле: звуки боя становились всё громче, охватывая колонны с флангов, как и предсказывал Кантемир.

Близость опасности производила на Петра странное действие: в нём всходила и подымалась всё выше волна яростного азарта, ожесточения, мужественной решимости. Ни робости, ни опасения не было и в помине, как у истинного полководца, желающего во что бы то ни стало победить.

Турок наваливался всё отчаянней. Пётр отправился к царице, дабы успокоить её и заодно проверить, каково оберегают её женский взвод.

   — Как ты, Катеринушка? — спросил он, входя. — Не дрожишь? — Вокруг царицы сбились её девицы, как цыплята вокруг наседки в минуту опасности.