И прежде чем Пётр успел открыть рот, Август и выпорхнувшая к нему Ядвига исчезли.

   — Ваше величество не разгневается на меня, если я...

И, не дожидаясь ответа, она сбросила халат и скользнула под одеяло.

Её не надо было ни о чём просить и ни к чему побуждать. Горячее тело само диктовало свою волю. Эта воля была смелой и решительной, она повелевала, уже не встречая сопротивления. И Пётр, успевший уже остыть от предыдущих объятий, был воспламенён заново.

Часа полтора назад он думал, что был на вершине блаженства. Что Ядвига дала ему всё, что может дать женщина, и что большего потребовать от неё нельзя. Его новая возлюбленная была так же свежа и упруга, но, пожалуй, более искусна. Может, потому, что и ростом и формами ближе соответствовала Петру. А может, оттого, что ей пришлось возделывать уже истощившееся поле, а для этого требовались новые отличные усилия.

Она возбуждала его своими стонами, вздохами, вибрирующими движениями бёдер и всего тела, поцелуями, поглаживаниями. Их схватка продолжалась долго, гораздо дольше, нежели с Ядвигой. Казимира то расслаблялась с криком, который казался последним, но через минуту, не давая ни себе, ни ему передышки, снова опрокидывала его на себя. А затем, откинув покрывало, одним движением оказывалась наверху, словно амазонка на норовистом коне, и продолжала свою скачку.

Тут уж Пётр окончательно выдохся и изнемог. Он ни о чём не мог ни думать, ни вспоминать. И когда наконец она заставила отдать ей то, что у него ещё оставалось, самую малость, он замер в полном изнеможении.

Они ещё лежали в полной темноте, когда в спальне забрезжил свет и вошёл Август с шандалом в руке. За ним семенила Ядвига. Похоже, и они были выжаты.

   — Ну-с, мой царственный друг, брат и сосед, как ты себя чувствуешь? По-моему, мы все должны быть довольны: друг другом и собою.

   — Весьма доволен, — через силу вымолвил Пётр.

   — Его царское величество — предел мечтаний для любой женщины! — воскликнула Казимира. — Я горда и счастлива. Я готова служить ему и душою и телом.

   — Ну вот и прекрасно, — Август потянулся. — Наступило время отдохновения: я лично в ближайший день-два ни на что не способен. Вы, прекрасные мои дамы, отдали нам всё, что могли, да и взяли всё, что у нас было. Стало быть, нам остаётся поужинать вместе и разойтись. Приводите себя в порядок. Мы будем ожидать вас в нижней зале.

...Оба государя продолжали отводить душу истинно по-королевски. За Августом всюду следовала карета великосветских обольстительниц. Он, впрочем, щедро делился ими с высокими особами, удостоенными его интимного доверия. «Я своё всегда возьму», — говаривал он. Так оно и было.

Пётр понимал: уловлен в западню и Август на самом деле «своё возьмёт» только в ином роде. Но чары были столь велики, что Он никак не мог сбросить их.

По счастью, обед в честь их величеств дал коронный гетман Сенявский. И Пётр обрадовался возможности покончить наконец с интимом.

Он был совестлив, русский царь. Совестлив в главном. Он самолично, своими руками строил новые пределы своего царства. И что же: предавался утехам в то время, когда сближались армии, когда следовало укреплять политический и военный альянс. Много было забот, неотложных дел, следовало поспешать к армии, к гвардейским полкам. А он-то, он...

Во всё время обеда Пётр был молчалив и односложно отвечал на тосты в его честь, более кивком головы, что, конечно, воспринималось как неучтивость. Август же был в духе, острил, перемигивался с дамами, в общем — благодушествовал. И Пётр раздражённо думал: «Всё. Конец. Заставлю его раскошелиться!»

Назавтра король звал к себе. Пётр отказался, сославшись на головную боль. Голова и в самом деле трещала с похмелья: много было пито и столь же много едено за обедом у коронного гетмана. Просил передать его величеству, что назавтра созывает консилию, в коей надобно обсудить общую политику.

Собрались в верхней зале. Партия Августа была впятеро многочисленней. Так вот для чего съехалась шляхта — обложить царя. Обложить превосходящими силами после хитроумной королевской подготовки. Выторговать уступки. Повязаны-де одним вервием, почти родственники, ну хотя бы кумовья... Крестили под одними сводами...

Консилия была долгой и по временам шумной. Господа полномочные Речи Посполитой представили свои пункты. Их было девять.

Пётр слушал и постепенно накалялся. Поляки требовали отдачи польской Украйны и Белой Церкви со всеми к ней принадлежащими фортециями и с целым краем, отдачи Риги и прилежащих городов и крепостей, Эльбинга, возвращения всех пушек, захваченных в своё время в польских и литовских крепостях, выплаты нескольких миллионов...

Были, впрочем, требования справедливые. Вот хотя бы насчёт пушек — пушки отдать следовало: Только надлежало их сыскать, ибо развезли их по российским крепостям.

Надлежало согласиться и с требованием не разорять население тех городов и сел, чрез которые проходила армия царя. Пётр, правда, в своё время повелел, чтобы действовали по справедливости. С другой же стороны, можно ли войскам, назначенным для обороны польских владений от шведа и иного возможного неприятеля, отказать в продовольствовании и фураже?

— Ваше величество король, господа полномочные, сенаторы и старосты, — Пётр говорил ровным тоном, сдерживая себя, но не срываясь. — Прошу изложить представленные пункты на бумаге и вручить её канцлеру нашему графу Головкину. Мы же берёмся рассудить и ответствовать по справедливости, как нам присуще.

Только по справедливости! А справедливость вопиет. Российское войско вернуло Августу польский престол, а самой Речи Посполитой свободу от шведа. Ныне они зарятся на Ригу! На Белую Церковь! На многое и многое, чего николи не имели!

Не имели и иметь не будут! По справедливости. Вот так-то, друг, брат и сосед Август. Славно ты меня потешил, но и провёл зато славно. Помощи ждать от тебя нечего. Поеду-ка восвояси.

   — Скажи-ка, Феофане, как там на латынском про Юпитера и быка?

Прокопович, встречавший царя в Яворове, лукаво улыбнулся и отвечал без запинки.

   — Квод лицет бови, нон лицет йови, то бишь что быку дозволено, то Юпитеру не можно.

   — Я поступил как Юпитер, но грешил как бык — истинное слово. А ты, яко духовник мой, отпусти-ка мне мои прегрешения — вольные и невольные. Однако исповедоваться не стану.

   — Ныне отпущаеши раба твоего по глаголу твоему с миром, — провозгласил Феофан. Он изо всех сил старался соблюсти серьёзность, ибо слух о царских проказах приехал вместе с ним из Ярослава в Яворов.

«Императору надлежит умереть стоя», — пришла Феофану на память другая пословица. «Императорем стан тем мори опортет». Жить стоя тоже.

Он сказал об этом царю.

   — Я и живу стоя, — согласился Пётр. — И буду жить так, доколе хватит сил.

Глава девятая

ОТСТУПНИКИ ОТ ЗАКОНА ХВАЛЯТ НЕЧЕСТИВЫХ...

...Такожде хощет его королевское величество (Август II) полской при нынешнем сенатус-консилии прилежно о том предлагать, дабы Речь Посполитая купно в турскую войну вступила и по надлежащей должности в том участие приняла. И чтоб, по последней мере, от 8 до 10 тысяч конницы с коронного и литовского войска к царскому войску присовокупиться поведены были.

Пётр — Брауншвейг-Вольфенбюттельской герцогине Христине Луизе