Сейчас, передвигая фигуру за фигурой, царь задавал Феофану заковыристые вопросы:

   — В чём, полагаешь, Феофане, истинное блаженство состоит?

Резва была мысль монаха, с ответом он не медлил:

   — Нет сомнения, что истинное блаженство состоит в том, в чём человек был подобен Богу и создан по образу и подобию его: так как Бог есть блаженнейший, и нет в нём ничего такого, что не было бы величайшее благо...

   — Шах тебе объявляю и гляну, как вывернешься.

   — И царю не поддамся: спрячу короля своего за турус.

   — Смело речёшь, Феофане.

   — Учен смелости от государя и повелителя своего, смиренный его выученик и раб, — без запинки отвечал Прокопович.

   — Скажи-ка речь о любви к государю, — усмехался Пётр, — пока я промыслю, как твоему королю конец учинить.

Феофан не помедлил. Передвинув фигуру в чаянии спастись от поражения, он начал:

   — Когда слух пройдёт, что государь кому особливую свою являет любовь, как все возмутятся, все к тому на двор поздравлять, дарить, поклонами почитать, служить и умирать за него будто бы готовы. Един службы его исчисляет, коих не бывало, другой красоту тела описует, хотя харя крива; тот выводит рода древность, хотя предок был харчевник либо пирожник. Льстивость сия охуждения достойна, ибо не заслугами питаема, а единственно надеждою на приближение к государю чрез любимца его...

   — Шах тебе, златоустый, — перебил его царь. — Гляди веселей да бди!

   — Закроюсь, государь.

   — А тако кем закроешься?

   — Ретируюсь.

   — Глади теперь — карачун твоему королю. Нету ему более хода.

   — Не можно устоять против царя и великого князя московского и прочая, и прочая, и прочая, — Феофан поднял руки вверх, а затем быстрым движением положил ниц своего короля. — Так и султан турецкий, и войско его не устоят.

   — А кто только что изрекал: льстивость охуждения-де достойна, — засмеялся Пётр.

   — Так то не льстивость, а святая правда. И да расточатся врази его!

   — Благослови тя Господь, Феофане. Ловок ты и быстр умом. Быть тебе в моих советниках, — Пётр поднялся и с хрустом потянулся. — Однако пришло время нам переправляться и далее поспешать. Меж тем охота мне крепость Сорокскую осмотреть, ибо зело занятна она с виду.

Солнце клонилось долу. Днестровская быстротекучая вода играла множеством бликов. Царский обоз медленно продвигался к правому берегу. Пётр пересел в карету Екатерины — для бережения.

Вода пахла рыбой и свежей травой. Река покачивала мост, словно баюкая тех, кто переправлялся. Наконец карета скатилась на берег, взрытый множеством копыт, колёс и ног, и стала подыматься вверх.

Ворота крепости были предусмотрительно распахнуты. Царя и его свиту встречал комендант крепости, а по-тамошнему пыркэлаб.

Пётр резво поднялся на башню, прошёл по крепостной стене.

   — Га! Нетто это крепость? — развёл он руками. — Кого бы стала она оборонять и сколь гарнизону тут поместилось бы. Нет, это склад, магазин. Генерал Гешов станет складывать тут провиант и амуницию, словом, всякий припас, который сплавлен будет по реке. Для складу она и строена.

Становилось прохладно. На крепостной высоте свободно реял ветер. Селение у подножья крепости уступами взбиралось в гору. Крут был склон, в почти отвесном теле его темнели отверстия — пещеры, словно ласточкины гнёзда. Солнце всё снижалось и снижалось, норовя скрыться за дальними холмами.

Царь глянул вниз, на мост. Переправлялись гвардейские полки. Шли чинно, шаг в шаг. Пронзительно надрывались дудки, барабанщики отбивали такт, дабы шли веселей.

   — Кто сию крепость возвёл? — обернулся Пётр и вопросительно глянул на пыркэлаба. Толмач перевёл. Пыркэлаб — крупный черноволосый мужик с бегающими глазами находился в совершенном обомлении. Отвечая, он еле шевелил губами.

   — Одни говорят, господарь Петру Ратеш, другие же — генуэзские купцы для хранения товаров, — пересказал толмач.

   — Вот-вот, сие верно, — обрадовался Пётр. — Как я и говорил. Пущай палатки разобьют под крепостными стенами — заночуем тут. А завтра, как развиднеется, продолжим путь.

...Обнял захолодавшую Екатерину, прижал её к себе:

   — Соскучился я, Катинька.

   — А я-то, я-то, государь-батюшка. Каково мне, заброшенной.

И она, осмелев, прижалась к своему повелителю.

Глава одиннадцатая

ПРЕСТОЛ И ВОЛЯ

Сенат — Петру

По указу вашего величествия... соболей из Сибирского приказу на 10000 рублёв в Посольский приказ сороками мы отпустили. Да писал к нам указом вашего царского величествия господин граф Головкин, чтоб, купя 10 персон вашего величествия ценою от 300 до 1000 рублёв и больши, прислать оныя к вашему царскому величествию в армею с нарочным добрым немедленно на нарочной почте. И мы по тому ево писму сыскали готовыя вашего величествия (миниатюры в золоте и алмазах) толко девять персон, а десятую делают...

Шереметев — Петру

Высокоблагородный г-н контра-адмирал... взятые языки сказывают, что неприятель конечно намерен итти к Выборху ради отаки. Однакож, когда соберусь со всеми войсками и оныя во всём исправлю, тогда оставлю здесь некоторую часть, с которою б оборонительно поступать, а з достальными пойду сам... О здешнем поведении доношу, что за помощию Божиею, здесь благополучно и дела здешние по возможности отправляютца. Но токмо страшат нас пожары...

При сем поздравляю вашу милость нынешним торжественным днём рождения вашего... желая от всего моего верного сердца, дабы сподобил Бог вас и нас всех оной день с такою радостию.

Фома Кантакузин сюда своею персоною прибыл... токмо я пространной с оным конференции не имел, ибо оный желает вашу, царского величества персону видеть... И другой с ним прибыл, Георгий Кастриот, которой имеет инструкцию от господаря (Брынковяну), токмо оной ещё с нами в пространной конференции не был, а частью видим, якобы один от другого опасаетца... Сего числа приехал волох из Бендер и объявлял, что под Бендером турки зделали мост и якобы 6000 намерены переправитца на ту сторону Днестра и итти под Сороку.

Савва Рагузинский — Петру

Сего моменту сиятельнейший господарь Димитрий Кантемир писал ко мне со слезами, бутто ваше величество мимо его изволил писать в Ясы к митрополиту, дабы двор приготовил в Ясах к пришествию вашего величества, чего он сам с радостию и со всею фамилиею ожидал, дабы мог ваше величество в своём дворе увидеть и милость Божию и монаршескую получить, а не чернецы, которые во многих делах вашего величества не токмо дают способ, но с многословием препятие. Я всенижайше прошу милости... не инде где изволите стать, но во дворе его сиятельства господаря, и ни чрез кого иного никакого дела повелевать, токмо чрез самого сего господаря, которой сердцем и душею вашему величеству со всяким усердием служить желает... Також где мне и графу Фоме Кантакузину, Георгию Кастриоту и сиятельнейшему господарю повелите очи свои монаршеские увидеть, желаю милостивейшего респонсу...

Наваждение! Чистое наваждение!

Нахлынуло и завладело. И надо же: тогда, когда был он весь на виду, на людях, в походе. И жизнь была походная: шатёр, палатка, карета, денщики, часовые, вестовые... Постоянно чьи-нибудь глаза, уши, носы... Чьи-нибудь — раздувшиеся от любопытства. Носы генералов, министров, канцелярских, лезущие в каждую дыру, в каждую щель. С докладами, доношениями, бумагами, письмами, прожектами...