Поперхнулся местоблюститель патриарший слюной умиления. Отхлебнул из чаши, тотчас поднесённой дьяконом — такое со владыкой не впервой случалось, и питьё было наготове, — и голосом севшим, утомлённым, но умильным продолжил:

   — Никем же государь наш не гнушается, всякого, кто просит и требует, посещаеши, убогия хаты не презиравши, царских своих неоцененных порфир и венцов никогда же не употреблявши, толикия дальныя разстояния подлыми поездками сам трудишися, воинские дела, аки един от воинов управлявши, делом работным скипетроносныя руцы свои труждаеши, и прочими неизсчетными трудами, рабам своим приличными, здравие себе умаляеши. Провозгласим же славу многократно государю нашему!

   — Слава, слава, слава! — теперь уже не только духовные и хор, но и весь храмовый люд восславил царя.

Пётр скосил глаза, зоркие от природы и хватавшие далеко, и с высоты своего роста увидел, что многие лишь беззвучно рты разевают, иные и вовсе головы долу клонили. «Антихристу кляп!» — уловил он негромкое, но отчётливое где-то позади. Не обернулся, сделал вид, что не слышит. «Схватят, должны схватить смутителя», — беззлобно подумал он. В храме было не мало своих людей понаставлено, им должно видеть и слышать.

Его же продолжало занимать другое, хотя он и порешил скинуть эту ношу. С новой силой воспрянет гоношенье про антихриста, коли будет о том объявлено... На каждый роток не накинешь платок. Как ни странно, но трудней всего оказалось преодолеть себя. Обычно он легко принимал решения, в истинности которых был уверен. Но тут нашла коса на камень!

«Эх, моя воля — мой ответ!» — махнул рукою, как бы отгоняя наваждение. Жест не озадачил окружение — привыкли ко всему. Высокопреосвященный же Стефан понял его по-своему: продолжай, мол, одобряю. И зачастил:

   — Храбрости достохвальныя всероссийского Геркулеса и пресветлейшего и великодержавнейшего, Богом венчанного и Богом управляемого, великого государя нашего и царя и великого князя Петра Алексеевича, всея Великия, и Малый, и Белыя России автократора ныне хвалим и преславной виктории над хищным воинством агарянским, Мехметовым нечестивым скотским стадом призываем. Да пребудет десница Божия над тобою, государь наш!

Стефан глядел теперь прямо на него. И во взоре его был некий призыв. Мол, надо идти к нему, преклонить колено, получить благословение...

Царь не любил всех этих церемоний, но понимал их обязательность. Нехотя приблизился — почитай в два шага, ибо шаг был истинно Геркулесов. И всё свершилось с должным благолепием: благословение и помазание.

   — Осеняю, благословляю и мечом архангельским непобедимым препоясаю, — скороговоркой бормотал Стефан.

   — Царь я, царь, — неожиданно буркнул Пётр, и владыка смешался. Смешались и остальные. Могло ли им прийти в голову, что возглас этот не для них, а для тех, кто вздумал бы противиться ему. — И воля моя есть царская повелительная воля! — закончил он.

   — Пресветлый царь-государь, не изволь гневаться, — пробормотал Стефан недоумённо, — ни в чём вины нашей нету, и воле твоей никто не дерзнёт прекословить. Она есть царская вышняя воля...

Пётр поднялся с колена и снова вырос над всеми. Он был несколько сконфужен: забылся, смутил, всё о своём, наваждение...

   — Ныне отпущаеши... — привычно произнёс Пётр.

   — Да будет мир душе твоей, государь, — обрадованно произнёс Стефан, — и да свершится одоление полное и решительное над враги агарянския...

Видел митрополит: некое беспокойство колебало душу царя, а не знал, какова причина. И никто не знал. Оттого-то и опасались, ибо знали за царём вспышки беспричинной ярости. На самом же деле вовсе не беспричинной. То был недуг, который наложился на крутой норов царя. Некто чёрный и страховидный — по представлению того же Стефана — в нём поселился, в этом непомерно долгом, не очень-то складном теле, и вот живёт и терзает царя, близко подошедшего к своему сорокалетию. Помнили: сильно пуган был в младости, видел кровавые беснования стрельцов, сбрасывавших Нарышкиных на копья, сёкших их бердышами. Бежал вместе с роднёю и верными под защиту Троице-Сергиева монастыря. И вот с той-то поры и случился с ним родимчик...

Может, и так. Но ведь зело разумен был царь, безо всякой духовной порчи, равно и без телесной: серебряные тарелки в трубку свёртывал, не было ремесла, в коем не испытал бы себя с поразительным искусством. Нет, никак не смахивал на недужного — редкостною силою и непрестанным, не знавшим устали и покоя напряжением тела и духа.

   — Винюсь, коли благолепие нарушил, — вырвалось у царя, и он наклонил голову как бы в знак смирения. Но смирения не было: слишком высоко посажена была эта голова, даже преклонённая.

Мало кто ведал о беспрестанной и мятежной работе его души, его нетерпеливой, рвущейся вперёд мысли. Им-то казалось: во храме — и мысль храмовна. Нет, царь был не таков, как все, и смирения не ведал.

Кончилось действо, и процессия потекла из храма. Несли знамёна, хоругви, кресты, святые дары. Кадильный дым мешался с дыханием тысяч уст. Два знамени осеняли гвардейские полки — под ними они должны были тронуться в поход. На первом из них было вышито: «За имя Иисуса Христа и Христианство», на втором — излучавший сияние крест и надпись: «Сим знамением победиши».

Трубачи истово дули в свои промёрзлые трубы, выдувая хриплые, словно бы промёрзлые звуки. Закаменевший солдатский строй колыхнулся, лица были жухлые, посинелые, и Пётр ощутил лёгкий укол совести: сколь можно держать на холоду!

Оборотился, крикнул что есть мочи:

   — Полки в поход! С Богом, ребятушки!

Не пошли — побежали бы! Притоптывали на ходу, прихлопывали, растирали уши, хлопали друг друга по спинам под пронзительный визг дудок, осатаневших с морозу. Поход обещал быть долгим. Они шли туда, где, как их уверяли, нет зимы, а деревья отягощены диковинными плодами. Стало быть, так, коли говорят начальники. А пока старались изо всех сил разогнать по жилам стылую кровь.

Духовные крестили и благословляли на ходу. Толпа всё вываливалась и вываливалась из бездонного храмового чрева. Ивановская площадь была заставлена сановными экипажами. Морды лошадей заиндевели, они стали похожи друг на друга и на диковинных зверей.

Ждали царёва приказа: ехать либо погодить.

   — Отпущай всех, — велел Пётр Макарову. Кабинет-секретарь махнул рукой, и все мгновенно и радостно поняли этот жест.

   — Ты, Алексей, со мною поедешь. А денщикам скажи — пущай за нами верхами скачут.

Подкатил царский возок одвуконь. Еле поместились вдвоём на сиденье. Макарову пришлось в очередной раз дивиться нецарской неприхотливости своего государя — ездил как простой купчина, а то и того хуже.

   — Потрактуем о некоем тайном деле, — начал Пётр и замолк.

Молчал и Макаров. Он давно успел привыкнуть ко всем странностям царя, к его привычке решать многие дела на ходу, по большей части единолично. Он же был добросовестный исполнитель, ухватывавший мысль царя на лету... Но чтобы держать с ним совет о некоем тайном деле, да ещё касавшемся лично его царского ведачества?..

   — Чего молчишь? Готов ли?

   — Слуга ваш, царь-государь, — отвечал Макаров, наклонив голову.

Глава вторая

НЕКОТОРОЕ ТАЙНОЕ ДЕЛО

Стефан Яворский

От головы начинает рыба смердеть, от начальников множится в собраниях бедство.

Князь Борис Куракин, свояк царя