О кознях всё равно доносят — конфиденты и благожелатели, тайное становится явным. Слава Богу, в доношениях такого рода недостатка нету: в доброхотных ли, в купленных — всё едино.

Князь Радзивилл, гетман Сенявский, князь Ракоци и иные вельможи любили сладко есть и сладко спать, а потому вставали поздно. И добро. Он, Пётр, уже в четыре утра, когда белёсая полоса только обозначалась на востоке, был уже на ногах.

Брал с собою двух денщиков — царица почивала на своей половине. В парке шли отчаянные турниры соловьёв. От воды тянуло запахами водорослей, рыбы, она чуть светлела, пробуждаясь вместе с утром.

Пётр ставил парус, а потом по его команде денщики отталкивали бот, и вот уже утренний ветер раздувал брезентовое полотнище, и бот ходко устремлялся вперёд, к дальним пределам.

Один, один! И парус, выгнувший грудь, и озеро, кажущееся безбрежным, и солнце, ещё прячущееся где-то за горизонтом, — всё для него одного. И нет любопытствующих, вечно чего-то ожидающих глаз, которые сопровождают его во всё время странствий. Быть одному среди природы, среди её возвышающей тишины — не есть ли в этом великая милость и столь же великая истина?!

С каждым днём Пётр чувствовал, что эти утренние часы наедине с озером всё более отдаляют его от цели — цели отталкивающей, тревожащей, пагубной, душегубной... Остаться бы здесь подольше... шёл к концу месяц в Яворове, а он так и не насытился им...

Наконец военные обстоятельства взяли его в оборот. Курьеры с доношениями являлись каждый день, одолевая немыслимые расстояния и столь же немыслимые опасности. Вести становились всё тревожней. Великий визирь с бессчётной армией двигался к Дунаю. И будто бы застиг турок великий шторм. И ветер будто бы переломил древко и изодрал в клочки зелёное знамя пророка. Визирь пришёл в смущение и не знал, как быть дальше. В том якобы заключалось предзнаменование, данное от Спасителя...

Весть не особо утешительная. Пётр трезво относился ко всякого рода предзнаменованиям. Однако на всякий случай спросил Прокоповича:

   — Как думаешь, Феофане, истинно ли то знак от Господа?

Феофан был скептичен и мыслил трезво, несмотря на своё монашество. Но как сказать царю, что знак знаком, но всё зависит от воинской готовности, от распорядительности тех, кто поставлен во главе войска.

   — Господь, наш повелитель, всемогущ, — отвечал он. — И знак сей, конешно, не напрасен. Однако же всецело полагаться на него я бы не осмелился.

   — Ну ладно, — вздохнул Пётр. — Истина, всё едино, сокрыта от нас. — И сказал Головкину, ожидавшему распоряжений: — Отписать надобно английской королеве Анне под моим полным титулом о шведе таково: понеже король шведской, на силу турков и татар полагаясь, к. нарушению с нами вечного миру привёл, мы, стало быть, почитаем себя свободны действовать. И можем в пределы шведские вторгаться. И подпиши: вашего королевина величества склонный брат. И более никаких наклонений.

Приехал царевич Алексей с многочисленной свитой за благословением: направлялся к своей невесте. Длинный, в отца, он ещё больше вытянулся с тех пор, как они не виделись. В коричневых глазах сына, казалось, навсегда застыла растерянность. Отвечал на вопросы коротко: да, батюшка, ваше величество; нет, батюшка, аше величество.

   — Меня аккурат в твои годы женили, — вспомнил Пётр. — Должно и тебе, видно, сие испытать. Готов ли ты?

   — Как прикажете, батюшка, ваше величество.

   — Не вижу радости в тебе, — покачал головой Пётр. — Однако, сын, партия сия убыть может, и того будет жаль. Поезжай к невесте. Сказывают, хороша она собою и благонравна, да и Брауншвейг-Люнебургский дом родовит. Вот составим договор брачный, с тем и поедешь.

Пётр похлопал сына по плечу, а потом, сочтя этот жест одобрения и ободрения недостаточным, обнял его и поцеловал в лоб.

   — Ну, ступай к себе. А мы тут с господином канцлером договор составим, бумага сия весьма пространна быть должна.

Царевич Алексей уехал с пространной бумагою. Расстались без должного трепета. Бракосочетание положили совершить по окончании кампании. Холоден, пуглив был сын, холоден оставался отец.

   — Отчего это, Катеринушка? — Пётр устало смежил глаза, лёжа рядом. — Ровно чужой он мне.

Екатерина неожиданно засмеялась — то ли от переполнявшей её женской радости, то ли от своей победительности. Но тотчас осеклась, почувствовав, что смех неуместен.

   — Более любят младшеньких, — как бы невзначай напомнила она. — А отцы — девочек.

Пётр вспомнил и тоже засмеялся.

   — Да, в Лизаньке души не чаю.

   — Чисто вашего величества дочь, — подтвердила радостно Екатерина.

   — Алексей с тобою почтителен был?

   — Без охоты. Чужой, — вздохнула она. — Мачеха я ему, иного и не жду.

   — При родной-то матери инако быть и не может.

Екатерина смутилась. В самом деле: Евдокия хоть и ушла от мира, приняв иноческий чин, здравствовала. Доносили: сын тайно видится с матерью. Можно ли пресекать? Пётр пребывал в затруднении, но так ничего и не решил.

   — Хорошо мне тут, — Пётр обнял Екатерину. — Вольготно и спокойно. Век бы не съезжал.

   — Ждут вас, государь-батюшка, — со вздохом напомнила Екатерина. — Полки-то уж далеко ушли.

   — Чаю, близ границы волосской. — Пётр разомкнул руки и неожиданно сел. — Как полагаешь, Катинька, непременно ли царю либо там королю быть при армеи? Ни султан турский, ни король французский, ни цесарь римский, царствие ему небесное, в воинские сражения не хаживали. Разве токмо мы с Карлом...

   — Поздно, царь-батюшка, об этом думать, — рассудительно отвечала Екатерина. — Уж коли и прежде во походы хаживали и себя в них отличили, коли и ныне поход ваш миру известен, то уж надобно идти до конца.

Пётр снова улёгся, заложив руки за голову. Он размышлял: только что высказанная мысль давно не давала ему покоя. Зачем подвергать себя опасности, отвлекать от дел по устроению государства, наконец, и не жить в своё удовольствие, как все потентаты, коли есть опытные военачальники, такие, как, скажем, тот же Шереметев, как Меншиков и иные? Отчего ему неймётся? Можно было по молодости лет, с тогдашним азартом, жаждою подвига, стремлением испытать себя... Ещё при Полтаве он кипел молодым кипением, и чувства тогда были совсем иные.

Всего два года минуло, а как он огрузнел, отяжелел. Тогда он чувствовал себя по крайности ровнею Карлу, хоть и был на десять лет старше.

Бремя власти тяжкое и сладкое. Счастие и смерть, радость и кровь, повсечасное напряжение, великое отягощение. Богатырскую силу надобно иметь, чтобы снести всё это.

Дана ему эта сила, дана. От Бога. Но надолго ли её хватит? Ведь с каждым годом она пока ещё неприметно, но убывает. И порою, вот как сейчас, так хочется скинуть сверхтяжкую ношу. Ибо старит она, гнетёт и старит, накладывает морщину за морщиной. И точит и точит волю...

   — Не по-царски себя оказываю, Катеринушка? — неожиданно спросил Пётр. — Кудесничаю, а?

Екатерина смутилась. Нагляделась она разного чванства — княжеского, графского, баронского, шляхетского и прочего. Царь же ведёт себя разно: когда по-царски, когда по-простецки, но не чванится, где бы ни был.

   — Я так скажу, — осмелела она. — Коли вы государь, то и вольны в поступках своих, равно и в речах. А я? Более всего человека в вас, государь-батюшка, вижу.

   — Славные у тебя глаза, Катеринушка. И славно ты видишь.

Глава восьмая

ЛЮБЕЗНЕЙШИЙ БРАТ, ДРУГ И СОСЕД...