Экая немыслимая и невиданная картина: кто бы мог поверить, что на вёслах — русский царь...

Какую силу нужно иметь, господа, чтобы сдвинуть с места это судно.

Глядите, глядите, царь подгребает к купальне!

Господа неспешным шагом отправились к новоявленной пристани, где царь ошвартовал свою «Царицу». Предстояло торжественное освящение новопостроенного судна с последующим катанием, равно и с распитием вин и водок.

   — Господа! — воззвал Пётр. — Добро пожаловать на «Царицу». Ветер поднялся, всё благоприятствует плаванию. Будем крейсировать меж островов.

   — Ежели удастся, — довольно дерзко вставил Макаров.

Охотников нашлось немного. Похоже, шляхтичи не доверяли корабелостроительному искусству русского царя. Тем паче что плавать они не умели, а вода была чуждой стихией.

На скамьях разместились царица с княгиней Долгоруковой, боярышни и комнатные девушки, министры и денщики. Посадка прошла благопристойно. Пётр с силой оттолкнулся, и «Царица», слегка покачиваясь, медленно отплыла. Парус постепенно расправлялся, и вот уже ветер наполнил его.

Впервые со времени отъезда Пётр испытывал чувство, похожее на счастье. Всё дурное, всё тяготившее его — мысли о войне, худые вести от Шереметева, неготовность интендантской службы, пустые магазины, напустившиеся на него недуги, — всё-всё отошло, сгинуло и, казалось, более не вернётся.

Ровная озёрная гладь манила. И призывными загадочными приютами разлеглись вдали зелёные островки. Бывал ли кто там, живал ли зверь либо птица?..

Все на борту «Царицы» молчали точно заворожённые. То ли замкнули языки необычность и новизна происходящего, то ли опасение какой-нибудь неожиданности. Дамы опасливо смотрели то в воду, то под ноги, мужчины устремили взоры вперёд.

Подошли к острову. Он был наибольшим, а может, это только казалось. Пётр маневрировал парусом, обнаруживая и ловкость и навык. Наконец бот уткнулся в небольшой заливчик. Царь проворно выскочил на берег и, натужившись, подтянул бот. А потом самолично принимал на руки повизгивающих девиц и робевших дам и помогал сойти неловким министрам.

Островок оказался необитаем и вполне приспособлен для пикников. Рослые деревья стражею окружали его со всех сторон. А в центре, словно бы нарочито устроенная, лежала зелёная лужайка, представлявшая об эту пору сплошной цветущий ковёр. Зайцы прыскали в разные стороны прямо из-под ног, их было множество, и, как видно, они чувствовали себя здесь в полной безопасности.

Пётр вёл себя совершенно не по-царски: вприпрыжку гонялся за зайцами, потом легко приподнял Екатерину и, не внимая протестам, опустил её в цветущий ковёр и сам прилёг рядом. Он блаженствовал ровно отрок и не испытывал никакого стеснения.

Вокруг были свои, привыкшие к простецким, а порой и озорным выходкам своего повелителя. А потому не удивлялись и не конфузились. Однако мало кто из них осмеливался давать волю своим чувствам. Даже царицыны боярышни вели себя чинно. Но в конце концов царь их расшевелил. И девицы, подхватив юбки, принялись гоняться друг за дружкой.

   — Человек остаётся человеком даже взошед на самую вершину власти, — вполголоса произнёс Шафиров, обращаясь к Головкину.

   — Да, ежели он и в самом деле человек, — отозвался Гаврила Иванович.

Говоря это, он думал не о царе, а о себе. Гаврила Иванович был человек непростой и с самомнением. Порой самомнение брало верх, и тогда он бывал непомерно важен. В такие минуты Пётр над ним подтрунивал, и Головкин сникал, даже опасался, не лишил бы царь его канцлерства.

   — Почаще гляди на себя в зеркало, — наставлял его Пётр. — Что изнутри в тебе деется, то в наружности отражается.

Головкин глядел в зеркало и видел в нём рыцаря Печального Образа, то есть Дон Кихота ликом. Канцлер был человек начитанный, в библиотеке его был немецкий перевод романа испанского сочинителя Сервантеса. Будучи в Берлине, он приобрёл эту книгу, и так как то посещение было весьма памятно ему по причине Пожалования его величеством королём Фридрихом прусским редкого ордена Великодушия, то роман тот он прочёл с великой прилежностью. Что сказать? Он чувствовал себя рыцарем великодушия и потому с особой гордостью нацеплял на себя золотой крест с голубой эмалью, увенчанный курфюршеской шляпой, с надписью: «Ля женерозите». Самомнение, однако, первенствовало, а великодушие убывало и убывало. Тощий, длинный и нескладный, Головкин становился желчным, завистливым скупцом. Тем не менее царь ценил его за здравый смысл и таковые же советы, почитая желчность канцлера полезной.

Гаврила Иванович и в царе видел многие недостатки, но благоразумно помалкивал, хотя его повелитель не прятал ни своих достоинств, ни своих недостатков.

   — Прост наш государь, чрезмерно прост, — бормотал он сейчас, глядя на царские вольности. — Мыслимое ли дело оказывать себя среди вельможных особ в плотницком деле либо в кувыркании. Всё ж таки царь всея Руси...

   — Человек, — отозвался Шафиров. Он глядел на царя с умилением и обожанием, хотя и побаивался его. Эти его чувства можно было понять: Пётр был благодетель его семейства. Он, можно сказать, вытащил батюшку и его из грязи — из лавочных сидельцев — если не в князи, то в бароны. Такое при любом царствовании было немыслимо, ежели принять во внимание иудейское происхождение Шафировых. Однако же царя Петра занимало более всего не происхождение, а умение, способности, познания, преданность делу...

   — Да-с, человек, и это допрежь всего, — повторил Пётр Павлович.

Он было взялся развивать свою мысль, но царь внезапно поднялся, давая знак к отплытию, и они отправились в обратный путь.

Приём следовал за приёмом, званый обед за обедом. На свидание с царём прибывали сановные особы. Не теряли надежды всё-таки увидеть и короля Августа. Оплакивали цесаря Иосифа австрийского. Более всего печалился канцлер: цесарь произвёл его в графы Римской империи четыре года тому.

   — Помер в младых летах, — скорбно наклонив голову, печалился Головкин. — В возрасте Христа, тридцати трёх лет.

   — Бог прибрал, — односложно констатировал князь Ракоци. Он-то вовсе не предавался скорби. Смерть Иосифа оживила надежды на перемены к лучшему и в его положении, и в положении восставших венгров.

Пётр угадал мысли Ракоци — это было несложно — и как бы между прочим заметил:

   — Сильно опасаюсь, князь, что положение ваше не изменится: у покойного цесаря сердитые наследники.

Разговор этот вёлся за обедом в апартаментах царя. После этой реплики Петра за столом воцарилось молчание. Обмысливали последствия смерти Иосифа. Многое могло перемениться в мире, и прежде всего в войне за испанское наследство, которая тянулась более десяти лет. Покойный император был главным ненавистником венгров, ибо боялся потерять венгерскую корону, возложенную на него отцом в одиннадцатилетнем возрасте. Пётр же надеялся, что преемник Иосифа ужесточит свою турецкую политику. Пока что в начавшейся войне у него практически не было союзников, хотя Оттоманская империя была вековечным врагом европейских народов. Август? О, это ветреник, а не союзник. Пётр хотел вдохнуть в него хоть сколько-нибудь решимости: султан в союзе с Карлом представлял прямую угрозу его владениям, оба они могли согнать его с престола.

Мысли эти были досадительны. Он был намерен вытрясти из Августа обещание помощи, как бы он ни увёртывался, как бы ни ускользал. Хоть бы двадцать тысяч солдат выставил — всё благо. Потому и оттягивал свой отъезд из Яворова: полагал, что Август усовестится и ответит на его призывы.

Август, однако, не усовестился и прислал объявить, что в Яворов не прибудет, а о месте свидания известит особо.

Пётр поначалу взъярился, а потом неожиданно утих. Он останется в Яворове и станет ходить под парусом — эка благодать — до той поры, когда король не соизволит позвать его.

Худой союзник, худой. Но, увы, иных нету. Датский король Фердинанд не лучше. Остальные тайно враждебны, явно же дружелюбны — всё-таки его опасаются. Он бы предпочёл, чтобы было наоборот, а то так и не ведаешь, какие козни строит король Солнце, либо римский цесарь, либо Анна, королева английская...