— Важно, — согласился Феофан. — Мысль великая. Кроме того, в государстве должно быть единому управителю. От многих владык — многое несогласие и многая нестройность. Мирская власть — от царя, духовная — от Бога, а не от слуг его. Стало быть, в государстве единый властитель — царь.
— Верно мыслишь, Феофане, — и Пётр добродушно хлопнул монаха по плечу, отчего тот слегка присел. — И беседы с тобой пользительны. Доволен я, и будешь ты отныне при мне безотлучно.
Министры слушали это без удовольствия: ещё один соперник. Провидели они: быть Феофану в епископской митре. Стало быть, не опасен.
Опасен не опасен — к Петру это не могло иметь отношения: он был не из тех государей, что живут чужим умом — умом своих министров, приближённых, фаворитов либо фавориток. Царь всея Руси был единодержавен, единовластен, единомыслен, единоволен... У царя Петра хватало всего своего, и этим он весьма отличался от всех дотоле правивших Романовых и от блаженной памяти батюшки своего Алексея Михайловича. Тишайший был тоже самовит, однако же часто «сумлевался» — как сам признавался. Призывал бояр, Никона — когда тот был в силе — на совет. Боярская дума, случалось, прекословила царю, однако царь Алексей был не из обидчивых — соглашался.
Здесь, в Яворове, Петру было необыкновенно хорошо, он тут тотчас прижился. Не было недостатка в достойных собеседниках, всё располагало к благости, к душевному и телесному отдохновению. Ждал приезда короля Августа, надеялся подвигнуть его на серьёзную помощь.
И в этом ожидании чувствовал некое щемление. И однажды, глядя на безмятежную гладь озера с плававшими островками и стайками уток, он вдруг понял, чего ему не хватает — корабельной потехи.
Да, поработать бы вволю топором, намахаться, вдыхая запах дерева, щепы, ощутить былую силу рук и ту рабочую усталость, которая всегда была для него живительной и радостной.
Господи, как же он раньше-то недомыслия! Была, была усталость, да только от многих разговоров, от застолий, от чинности всей здешней жизни.
Призвал Макарова, спросил:
— Не видал ли на берегу шлюпки какой?
— Нет, государь, народ здесь всё сухопутный. Может, и есть где, да рассохлась. Прикажете разузнать?
— Непременно. А пуще всего охота помахать топором. Нет ли у них материалу да инструменту? Сладил бы бот. Великую охоту к тому испытываю.
Как же — всё нашлось. Имение князя Радзивилла было обширно и богато, с мастерскими и мастеровыми и всяким материалом.
Угодить царю — большая честь. Отданы были распоряжения, напилили досок, навострили топоры. Пётр с плотниками сошёлся, как сходился с мастеровым людом в Саардаме, либо на адмиралтейских стапелях в Воронеже, либо в Питербурхе. Они наперебой старались угодить ему, норовили сработать за него: мол, негоже царю топором махать. Он добродушно отгонял их — сам работный человек.
Увидели — царь-то и впрямь работник. Никому из них не уступит. Может, старый Януш, единственный, кто осмеливался вступать в спор с царём, мастеровитей его. И то сказать: с малолетства хлеб себе плотницким делом добывал, разные художества из дерева творил.
За плотницкой работой отошло всё дурное от сердца Петра. С рассветом приступал. Два помощника было у него: Януш и сын его Мечислав.
Солнце степенно подымалось над озером, озирая и благословляя их. Дерево было податливо, щепа и стружки ковром устилали землю. Тяжёлый дубовый киль отглаживали втроём. В него вгоняли рёбра — шпангоуты. Пётр осаживал помощников: сила ломит да сломит. Кабы не лопнул дуб от излишнего усердия.
Шпангоуты держали обшивку. Доски притёсывали так, чтобы и волос меж них не просунуть. В воде дерево разбухнет — и течи не будет. А ещё надобно бы просмолить. Дуб-то воды не боится, а вот доски...
Наезжали вельможи глядеть на царя-плотника. Пётр глаз не подымал — работал. Ему таковое любопытство было не в диковинку.
Глаза разные. Доброжелательные, восторженные, злые, заискивающие, настороженные, тупые и вовсе бесчувственные... Господи, сколько глаз! Сколько их, видящих вовсе не то, что есть на самом деле, сколько ушей, слышащих вовсе не то, что было произнесено.
А сколь судей в чужих землях! Судящих без доказательств, без свидетелей, едино по своим мимолётным впечатлениям, а всё более по ощущениям. Часто с чужих слов, искажённых недоброжелательством, равнодушием, чем угодно.
Тяжко быть царём. Великое это бремя, неподъёмное для заурядного человека. Обидно быть царём: всяк его судит...
Странно: Пётр особенно остро ощутил это бремя за плотницкой работой в Яворове.
Ловко он топором-то. Сколько голов успел отрубить — наловчился...
Топор ему более пристал, нежели скипетр...
Какой он царь? Эвон его истинное дело...
Ишь, как ладно. Вот бы так и царством правил....
Меж тем дело подвигалось. Бот уже прочно стоял на козлах, поблескивая свежестругаными боками. Да, был он крутобок, строен по морским правилам. И обещал противостоять крутой волне, что в общем-то не ожидалось.
Царица Екатерина, покинутая своим господином на всё время его корабельной прихоти, успела освоиться. Её боярышни приобрели светский лоск, благодаря зорким наблюдениям за вельможными паннами. Эти же были вышколены по-европейски, и манеры у них были самые утончённые, ибо все они бывали при королевских дворах и в Варшаве, и в Дрездене, и даже в самом Париже. Уроков не брали — приглядывались, очи и уши навострив.
Ближе всех сошлась Екатерина с супругой Григорья Фёдоровича Долгорукова. И было к тому времени в недавней служанке столько истинно царского в сочетании с истинно человечным, что княгиня Марья признала её и привязалась.
Ходили они вместе глядеть, как Царь трудится. Не глазели, а чинно прогуливались, приседая в поклоне. Царь махал им, но от работы не отрывался — торопился. Шла к концу вторая неделя его корабельной страды, хотел — а лучше сказать, горел — поскорей спустить на воду своё детище.
Бот вышел вместителен — на пятнадцать душ. Януш с сыном набивали скамьи, Пётр вытёсывал вёсла. Конечно, боту заповедано ходить под парусом, но две пары вёсел непременно должны быть на случай полного штиля. Гребцам достанется, да куда торопиться...
Торжество было назначено на ближайшее воскресенье. Весь народ, что был в имении, равно и окрестные паны, не исключая и челяди, собрался на берегу.
На мачте трепетал треугольный штандарт с петровским вензелем. Его вышила Екатерина, и то был день, когда ей пришлось отказаться от привычного «шпациренганга».
Бот стоял на салазках, в них впряглись мастеровые, слуги, кучера и весело, с гиканьем и криками, потащили-повезли к воде.
Пётр сам окрестил судно. На борту он вывел краской довольно-таки коряво: «Царица».
Всем было ясно, кто был крёстной матерью бота. Царица? Ведомо, какова. Служанка. Царская полюбовница, прихоть Петрова. Однако право великого человека на прихоть не оспорит даже Всевышний.
Бот между тем торопился к своей купели. Он всё ускорял и ускорял движение — берег круто спускался к воде.
Пётр в одиночестве стоял на банке, держась за мачту! Он улыбался.
— Эй, поберегись! — крикнул он, и добровольные бурлаки разбежались в разные стороны. У самого уреза бот плавно соскользнул с салазок и грудью своей поднял волну.
— Ура, ура, ура! — восторженно завопили на берегу. — Экая царица-молодица!
«Царица» важно покачивалась на волнах. Она казалась Петру такою же надёжной, как его новая супруга. Он поднял косой парус, но он беспомощно обмяк.
Экая незадача! Да и куда пристать? Князь Радзивилл был человек степенный, весьма высоко понимавший своё фамильное достоинство, а потому не поощрявший никаких потех — ни на суше, ни на воде. Правда, он приказал в своё время устроить купальню и проложить мостки для любителей уженья рыбы. Но коли нету пристани, сгодится и купальня.
Пётр взялся за вёсла. Кабы не природная сила, в одиночку не сдвинуть бы бот.
Повелитель великой державы ещё и галерный гребец!
