Где охоты, там и пиры. Пиры закатывали ежеденно. Объедались и опивались. Шляхта кадила королю, король — шляхте. Великая то была лицемерность: саксонца недолюбливали, у Лещинского приверженцев было поболе.
— Опасается Август своих панов, — приметил Макров. — А с иной стороны и полагается на них: надавят-де на ваше величество, глядишь, и выторгуют нечто. Посему и многолюдство их.
Верно рассуждает Макаров, глаз у него приметлив, ухо навострено. Но Петра уж захватила польско-саксонская карусель, втянула в себя, завертела-закружила.
Ах этот Август! Как ему ни противься, как ни отталкивай — всё едино вцепится железною хваткой, ровно капкан, и не выпустит. Соблазнов напустит рой!
Разве не изумительно хороша пани Ядвига из Ржевусских? Глаз не отвесть! Экая наживка, можно ли устоять? Явно приготовленная для царя.
— И кто вас, прелестная пани, выучил по-русски? — Пётр недоумевал и восхищался. — И где это было? И отчего кожа ваша ровно шёлк, прикосновенья тешат негою. Вот это охота так охота! Истинно царская дичь мне попала под выстрел.
— Вы хороший охотник, ваше царское величество. У вас меткий глаз и сильная рука, я тотчас это заметила и восхитилась, — пани Ядвига потупляла взор. — Спастись от вас невозможно.
Они переговаривались средь застолья. И пани Ядвига смущалась, ловя на себе неотступный пронзительный взгляд царя. Пётр не прятал своего желания — он шёл к цели прямиком, никуда не сворачивая, и знал, что не встретит отпора. Так было всегда: пригожие девки Преображенского норовили не попадаться ему на глаза. Увидит — ухватит и в первую попавшуюся камору, где есть полати. Сопротивляться бесполезно — царь своё возьмёт. Да и можно ли противиться царю из-за таковой безделицы?!
Был разгорячён и раззадорен. Поманил пани Ядвигу. Зашагал по дворцовым покоям саженными своими шагами, не глядя перед собой и не оборачиваясь. Все перед ним расступались. А когда наконец оглянулся, вожделенной дамы своей не увидел.
Любовный огнь продолжал пылать, и Пётр поворотил назад, ища ту, которая его разожгла.
Наконец он наткнулся на неё.
— Ваше царское величество так стремительны и так нетерпеливы, — с улыбкой выговаривала она. — Дама требует внимания и обхождения. А вы, кажется, дебошан, — и она кокетливо погрозила ему пальчиком. — Не могу же я, в самом деле, бежать за вами. Мой повелитель, король Август, просил меня угождать вам. Я готова. Но взамен прошу быть рыцарем.
Пётр не отвечал. От её речей, от звука её голоса — приманчивого и обещающего — он разгорелся ещё пуще. Хотелось схватить её в охапку, тонкую и невесомую, и понести, понести. Прямиком в альков.
А она продолжала дразнить его. Оперлась на его руку, капризно произнесла:
— Вы такой большой и такой сильный. Я боюсь не выдержать, да. Обещайте мне, что будете осторожны...
Из груди Петра вырвался звук, похожий на рычание.
— Ну ведите же меня, ведите, — испуганно, как ему показалось, произнесла она, как видно поняв, что долее опасно испытывать царское терпение. — Только не так быстро. Я не привыкла к такой спешке.
Было не мало глаз: стража, королевские гвардейцы, денщики, лакеи. Мимо, мимо, к себе, сквозь почтительно расступавшийся строй, умеряя шаг, вынужденный соразмерять его с миниатюрными шажками своей дамы.
Затворил дверь, откинул полог.
— Нету мочи, пани Ядвига! Быстрей, быстрей! — он почти кричал.
Она принялась расстёгивать многочисленные крючки и пряжки своего пышного платья, приговаривая:
— Ваше величество получит много больше того, что желает. Но только не торопитесь, мой царь. В любви нет ничего хуже торопливости. Я дам вам столько, сколько вы не можете вообразить, мой могучий государь. Я ждала этих минут. Я их хотела.
Пётр рвал с себя одежду, швырял её прямо под ноги. Она его опередила. Ядвига стояла перед ним совершенно нагая, стройная, как богиня Венус, с оттопыренными грудками. Розовое тело светилось и звало. Она была ему по грудь, не доставая и до сосков.
Наконец Пётр освободился. Он бросился на неё как зверь, желая мучить, неистовствовать. Рядом с ним, огромным, длинноногим, она казалась куклой.
Он схватил её в охапку и бросил в постель.
— Тише, тише, мой великий царь, — бормотала она. Но Пётр не слышал, он оглох и ослеп.
— Ох, больно, больно, больно же, — стонала она. — Такой огромный, пощадите же. О-о-о!
Голос её затихал, гибкое тело было податливо и уже стремилось навстречу. И вот совсем еле слышно:
— Сладко, сладко, ела...
Изогнулась под ним, ещё и ещё, застонала и изнеможённо затихла... Потом вывернулась, очутилась рядом и, тяжело дыша, сказала:
— Так не пойдёт, мой царь. Я должна быть сверху. Так будет слаще и вам и мне.
Петру казалось, что он опустошён и более ни на что не способен. Но то, что она проделывала с ним, превосходило его разумение. Он воскресал снова и снова, и это было непривычно, мучительно и сладостно одновременно. Её руки, губы, рот, груди — всё было в движении и всё дарило необыкновенное наслаждение.
Она была неутомима. А он, такой сильный и огромный, совершенно изнемог и иссяк. И уже все её старания пробудить его, несмотря на изощрённость, были тщетны.
— Я, кажется, перестаралась, мой царь, — сказала она и легла с ним рядом. Её тонкие пальчики, однако, не унимались, смелея всё больше и больше.
— Какой вы всё-таки огромный. Царь! Истинный царь! — бормотала она. — Я дам вам отдохнуть, а потом с вашего позволения совершу путешествие по вашей царской необъятности.
Руки её продолжали неутомимо и умело возбуждать его, это путешествие казалось бесконечным. Потом пришёл черёд губ и упругих грудей...
Пётр мимолётно подумал о своей Катерине и почувствовал лёгкий укол совести. И невольно стал сравнивать: пани Ядвига была несравнимо субтильней, но столь же, если не более, умела. Хрупкость её была кажущейся: она противостояла ему на равных, но превосходила его выносливостью и неутомимостью.
— Изнемог я, нету более сил, — с трудом выдавил Пётр.
— Вижу, мой царь, вижу. И бросаю свои усилия.
Он расслабленно лежал, а затем незаметно погрузился в короткий истомный сон.
Пётр неожиданно проснулся от вкрадчивого мужского голоса. Он с трудом узнал в нём голос Августа. И тотчас встрепенулся: кто пустил! Но тут же обмяк, сообразив, что перед королём открываются все двери.
Пётр открыл глаза. На Августе был красный халат, отороченный горностаями. Рядом с ним стояла женщина, тоже в халате, огромном, явно с королевского плеча.
— Теперь у меня два повелителя! — Ядвига выпростала руки из-под одеяла и картинно воздела их.
Пётр продолжал лежать. Он не удивлялся: у них с Августом бывали совместные любовные увеселения с переменою. Как видно, король вспомнил об этом и решил устроить своему высокому гостю сюрприз.
— Мы без одежды, — продолжала щебетать Ядвига. — Мой король простит меня?
— О, с радостью, плутовка, — добродушно отозвался Август. — Ты же знаешь: я люблю тебя именно нагой. Ибо женщина прекрасна в своей первозданности. Одежда лишь скрывает то, чем должен любоваться мужчина. Это прекрасно понимали великие художники с незапамятных времён, оставившие нам вдохновенные изображения нагого женского тела на холсте ли, в мраморе либо бронзе. Вы согласны, ваше царское величество?
— Можно ли не согласиться, — отвечал Пётр, уже пришедший в себя и готовый к новым сражениям на поле любви.
— Эту прекрасную даму зовут Казимира, — представил свою спутницу Август. — Она жаждет свести близкое знакомство с повелителем России. И я, естественно, не мог отказать ей в этом, — с усмешкой добавил он. — Так же, впрочем, как она не могла ни в чём отказать мне, своему королю.
Пётр пристально глянул на ту, которая жаждала близости. Рослая брюнетка с пышными формами, она была полной противоположностью субтильной Ядвиге, напомнив чем-то его Катерину.
— Мы с прекрасной Ядвигой отправимся ко мне, — продолжал Август. — Казимире же я не могу отказать в желании остаться здесь для интимного знакомства с особою царя. Надеюсь, мой друг и брат, ты не возражаешь?
