(Кстати, в эту же категорию попадают и детские игрушки. Они замещают детям то, к чему им невозможно прикоснуться или что им запрещено трогать. Научение детей в игровой форме обращению с воплощаемыми в игрушках предметами — по большей части рационализация взрослых. Игрушки — надёжный вал, которым взрослые отгораживают от себя детей. И дети чувствуют это. Вы никогда не задумывались, почему с определённого возраста дети с гордостью говорят, что они больше не играют в игрушки?).
Создавая изображение, человек как бы «дотрагивался» до недоступного или запретного. При этом изображение не было образом какого-нибудь животного, оно было самим этим животным. Кроманьонцы не знали обобщений, они изображали конкретных животных, опираясь при этом, скорее всего, на эйдетическую память, которая в норме угасает у современного человека ещё в детском возрасте. Несомненно, изображая животное, а потом дотрагиваясь до изображения, наш предок галлюцинировал: животное было для него совершенно реальным. Такое же воздействие имел рисунок не только на творца произведения, но и остальных членов племени, рассматривающих рисунок. Об этом говорят многочисленные горизонтальные и вертикальные линии, которые обычно покрывают подобные изображения. Очевидно, что прикасаться к произведениям искусства тогда ещё не запрещалось. Целью тогдашнего искусства, как и сегодняшнего, являлся катарсис, снятие непомерной ноши торможения.
По мнению П.А.Куценкова, мы не можем говорить об «искусстве» кроманьонцев, поскольку в созданных ими изображениях отсутствуют обобщение и композиция, то есть именно то, что делает искусство искусством. Он считает, что именно отсутствие у кроманьонцев развитой речи явилось основой создаваемых ими изображений. «...то мышление, что породило живопись пещер Шове и Альтамиры, мало походило на наше. Кроманьонцы были предками современного человека, и до «эпоса о Гильгамеше» им ещё предстоял очень долгий путь.» (П. А.Куценков, Память и искусство палеолита, 2008, с.156).
«Портреты» животных были их двойниками, одновременно тождественными и несовместимыми с ними, то есть дипластиями, абсурдом. «Создание изобразительных двойников было созданием устойчивых нелепостей, или абсурдов, типа "то же, но не то же" и тем самым выходом на уровень, немыслимый в нервной деятельности любого животного. Последующая история ума была медленной эволюцией средств разъединения элементов, составляющих абсурд, или дипластию.» (Б.Ф.Поршнев, 2007, с.466). Эмоции кроманьонца на само животное и на его изображение были одинаковы и эти эмоции нуждались в абсурде. С физиологической точки зрения дипластия это эмоция, с логической — абсурд.
Вместе с тем, мы не совсем правы, когда говорим, что дипластия это абсурд. Она вообще не имеет смысла. Только когда появятся значение и понятие дипластия станет абсурдом, но для этого ей придётся объединиться с другой дипластией и превратиться в трипластию, в которой один элемент у двух дипластий общий.
Появление трипластий — существенный этап развития языка и психики нашего предка. В дипластии знак и обозначаемое неотличимы друг от друга, тогда как в трипластии по отношению к общему элементу дипластий два других элемента являются взаимозаменяемыми и эквивалентными. Эти элементы полностью отличаются друг от друга и никак друг с другом не связаны, что существенно для знака.
Трипластия существует в двух вариантах. Одной вещи могут соответствовать два «знака», полностью взаимозаменимые по отношению к вещи, или роль «знаков» играют две вещи, взаимозаменяемые по отношению к одному «слову».
«Взаимозаменимость двух «слов» образует основу «значения»: последнее, как уже говорилось, есть их инвариант, т. е. то, что остаётся неизменным при их обмене, переводе, иными словами, при аннигиляции их различий; этот неразменный остаток как раз и есть нечто, стоящее между «знаком» и «денотатом» (обозначаемым объектом)... разгадка «значения» таится в явлении синонимии, но, очевидно, надо преодолеть традиционное связывание этого важного понятия только с лексикологическим уровнем: в широком смысле синонимами можно назвать не только два слова, но и любые две группы или системы слов. Каждому слову и каждому предложению в нашей современной речи может быть подобран лингвистический эквивалент — будь то слово, фраза, обширный текст или паралингвистический знак, и мы получим два (или более) синонима, которые объясняют друг друга, т. е имеют общее значение. Что же касается взаимозаменимости двух «вещей», то она образует основу «понятия». Если две разные вещи обмениваемы друг на друга по отношению к некоему слову, значит, это есть отвлечение и обобщение в данном слове их инварианта или их контакта.» (Б.Ф.Поршнев, 2007, с.470).
Открыв значение, кроманьонец почти вышел из мира суггестии и приготовился вступить в наш, человеческий мир. Именно значение позволяет изолировать денотат, обособить его от бесконечного множества других явлений окружающей среды. Следует, справедливости ради, сказать, что порой это приводит к неменьшим искажениям восприятия, нежели применение дипластий, однако здесь уже должна работать логика, устанавливая реально существующие каузальные или структурные связи.
Мышление начинает развиваться только с появлением трипластий. Одновременно же развивается контрсуггестия. Кроманьонец тысячелетиями успешно использовал вторую сигнальную систему, которая тогда в корне отличалась от человеческой второй сигнальной системы, в качестве эффективного механизма интериндивидуального общения. Контрсуггестия преобразует эту систему в механизм отражения и познания и, тем самым, в превращение его в человека, в Homo sapiens sapiens.
Однако, кроманьонцу было необходимо сделать ещё один шаг — соединить две трипластии в тетрапластию и с её помощью вступить в мир логики. Здесь уже существуют знаки и денотаты. При этом сохраняются основные характеристика дипластии — различие или независимое бытие между двумя предметами или представлениями, и их сходство или слияние.
Когда связь между двумя элементами дипластии практически исчезает, они становятся не просто различными, но контрастными — антитезой или антонимией. Их можно теперь определить только противопоставлением друг другу и дипластия превращается в абсурд и здесь уже требуется логика.
В варианте, когда различие становится ничтожным, когда появляется какая-либо связь между элементами дипластии, мы также приходим к абсурду. В поэзии или пословицах всегда имеется ещё одна строка, которая объясняет, осмысляет абсурд, но во времена кроманьонцев делать это было некому. Дальнейшее развитие второй сигнальной системы находит выход из этой ситуации. Появляется связывание посредством противопоставления, взаимного исключения. Без этого исчезла бы возможность различать элементы и не было бы понятий, а все слова стали бы синонимами и в результате существование значения стало бы невозможным. Только антонимия, абсолютное запрещение, может предотвратить это.
При расщеплении дипластий становится возможным в результате работы мышления выделение из двух или более представлений или предметов некоего общего для них, будь это признак, свойство или функция. Это является новым шагом в формировании общих понятий — связывание по категориям, что вместе с предыдущей группой составит основу классификации.
«Наконец, ... интеллект соединяет не связанные наглядно, не сходные, не имеющие контрастной или категориальной связи элементы расщеплённой дипластии ещё одним мостом: причинно-следственной связью. Причина и следствие, как категории, сами контрастны. Они делают ненужным какой бы то ни было общий множитель между двумя вещами. Если одна из них — причина другой, они не могут стать взаимозаменяемыми, они контрастны в этом качестве, находимом в них мышлением. Ибо каузальное(причинно-следственное) сочетание вещей есть уже подлинное мышление — тут начало науки.» (Б.Ф.Поршнев, 2007, с.474).
Теперь рассмотрим, что происходит при оперировании элементами, неотличимыми и неотделимыми друг от друга. И здесь логика находит выход из абсурда. Начинается это с приравнивания к нулю отличий между двумя и более элементами, это уже начало счёта и перечисления и без этого также невозможно развитие общих понятий, которые являются счётными множествами.
