Сватов мог торжествовать: система сработала не на Федьку, а на него, Виктора Аркадьевича. Пусть и с потерями, но он выходил из столкновения с жизнью победителем. Возможно, он и торжествовал бы…

Если бы вдруг не обернулось все непоправимой трагедией.

Умер Кукевич.

Именно так нелепо развернулась его судьба. Никто даже ойкнуть не успел, как человека не стало.

И сразу для всех оказалось очевидным: к этому все шло! Он же и ходил в последнее время с  п е ч а т ь ю. Даже завещание написал, оставив по своей несуразности в бане у Матрены Дмитриевны. Может, впрочем, и специально забыл. В предощущении развязки человек хватается за самые неожиданные соломинки, ищет поддержки, дорожит даже крохой понимания и тепла… Слабый человек был Петр Васильевич, вот и не вывернулся, а принял судьбу. Восприимчивый, совсем без защитного слоя, слишком близко все к сердцу принимал…

Потому и сообщалось, как в старину, что умер Кукевич от разрыва сердца.

Но это метафора. Сердце и в старину не разрывалось…

Умер же Петр Васильевич Кукевич, как Дубровин точно определил, не от этого, а от  с о ц и а л и с т и ч е с к о й  п р е д п р и и м ч и в о с т и, которой он не подходил, точнее, подходил, но не полностью. От противоречий он умер, от конфликта социалистического с предпринимательским. Это сочетание и не такие орехи раздавливает, а кого не раздавливает, так на них кивают: вот же смог человек. В тех же условиях исхитрился.

Кукевич не смог, хотя и намеревался.

А случилось это сразу, кто-то даже завидовал: легкая смерть. Не зная и не догадываясь, как долго человек душою мучился, как морально страдал… Обедали они с подчиненными в ресторане, автобус, как всегда, ждал. После супа Кукевич что-то насчет второго пошутил, долго, мол, не подают. Раздался легкий хлопок, как приглушенный выстрел, лопнула аорта, и со стула Петр Васильевич повалился плавно, как в замедленном кино.

Сослуживцы рассказывали, что в ту же минуту лица уже было не узнать. Кукевича уже не было.

На этом же автобусе и увезли…

На нем же и хоронили.

А в завещании своем (исход жизни он, оказывается, предвидел) Петр Васильевич Кукевич просил похоронить его в Ути.

Это Сватова потрясло и окончательно переломило.

Жить в Ути было, оказывается, для Кукевича самой светлой мечтой. И про то, чтобы сельский коммунхоз там возглавить, Петр Васильевич говорил вовсе не для красного словца, подходил он к делу вполне житейски. И хату для покупки присмотрел на том краю деревни, отказавшись от прибалтийского сборного домика. Кое-что даже подправил в ней, приезжая на воскресные дни. Жена его и дочка все лето там жили, снимали полхаты под дачу; Сватов их встречал, конечно, но как-то не замечал, не обращал внимания за своими строительными хлопотами. И на новоселье тоже не запомнил, были они или нет… А тут вдруг выяснилось, что написал завещание с дальним прицелом — чтобы прикрепить их к Ути навсегда. И тем самым прикрепить к Сватову, который их, если что, не оставил бы.

Сватова, оказывается, Кукевич выше всех поднимал. Всегда им восхищался, силе его жизненной, энергичности завидовал, таланту и легкости, с какой тому все давалось, щедрости, с какой он жил, себя разбрасывая, твердости, с какой невзгоды преодолевал, а больше всего тому, как излучал вокруг себя уверенность и оптимизм.

Хоронили Кукевича в двенадцать часов дня. На второй день Октябрьских праздников.

Похоронить его Сватов решил сам — собственноручно взялся вырыть могилу. Какое-то право на это он ощущал, какой-то чувствовал долг. Вернулся, таким образом, к изначальному — к тому, чтобы делать все самому. Никто и не возражал, словно бы дело с могилой вполне будничное и обыденное. Даже Дубровин ничего не сказал — тут уж не до споров, не до выяснения принципов. Сговорились и об остальных заботах — кому гроб заказывать, кому автобусы, кому оркестр… Ну и закуски — за это Петя взялся, хотя был уже не завмаг.

Ранним утром приехал Сватов в деревню. Моросил мелкий дождь, и мокрые флаги на безлюдной площади перед совхозной конторой хлопали тяжело и как-то угрюмо.

Оставив машину у реки, Сватов прошел по мостику, потом мимо своего дома сразу к старикам. К себе зайти он не смог. Попросил лопату, кирку и веревку. Анна Васильевна смерти Кукевича не удивилась — дело привычное, во всех случаях от жизни неотделимое, только доуточнила: какой это Петр Васильевич, не тихий ли тот, что все с дочкой над рекой гулял?

Лопата с киркой и веревкой лежали у нее в кладовке, припасенные отдельно для неизбежных печальностей, там же и лом стоял, его она посоветовала Сватову тоже взять с собой. Место на кладбище наказала выбрать повыше, чтобы  л е ж а т ь  было сухо. Константин Павлович тут же, покряхтывая, стал подниматься с кровати, где, по болезни, прикорнул он, не раздеваясь, но Сватов его остановил, уговорив, что и сам справится.

Место он выбрал хорошее, между двух берез на взгорке, на конце кладбища, откуда была видна вся Уть. Размерил прямоугольник, где положено, головой на восток, вбил колышки по углам, аккуратно подрезал дерн и, отложив его в сторону, начал копать.

Нехитрую лопатную работу Виктор Аркадьевич любил с детства. Мальчишкой вырыл под грушей у себя в городском дворе целую землянку, а когда к их домам подводили газ и каждой семье было постановлено прорыть по три метра траншеи, сам за весь дом выкопал, поощряемый похвалами соседей… Как ни странно, но при сверхактивном характере он вообще любил простую и монотонную работу, которая не занимает сознания и позволяет думать о своем. И в отряде студенческом он всегда, ко всеобщему удивлению, вызывался рыть траншеи под фундамент.

Подумать сейчас ему было о чем.

Вопрос был о главном: умер Кукевич жертвой доносов и всей поднявшейся за ними волны или его, Сватова, жертвой — его беспечности, его образа жизни, его представления, что ко всему можно приспособиться, что ко всему можно подстроиться, ко всему можно привыкнуть, со всем можно смириться? И с о с у щ е с т в о в а т ь…

Сватов понимал, что, став своего рода лидером целой компании, он пусть непреднамеренно, но всех за собой в эту историю втянул. Но не так прост и не так безопасен оказался Федька, как это поначалу представлялось.

Ни обойти его, ни смириться с ним, ни тем более приручить его и использовать нельзя.

Даже уничтожить его физически нельзя. Не поможет здесь никакая орясина. Ибо он живуч, как змея, которую и на куски разруби, она сползется, срастется и будет существовать, пресмыкаясь и злобно торжествуя.

Нельзя и в покое оставить

И медлить нельзя, раздумывая, как же с ним поступить. Невозможны при нем никакие перестройки и никакие коммунхозы. Ибо, пока мы раздумываем, что же с ним делать, Федька в свой черед обстоятельно решает, что же делать с нами. При этом он не слишком спешит и никак не волнуется, потому что знает: для нас избавиться от Федьки — значит от многого отказаться из того, к чему мы так привыкли.

Выход? Выход, у нас, пожалуй, остается только один. Это лишить его всякой возможности существовать, используя свою промежуточность средством к благополучию. Лишить его этой возможности, причем — везде. На любой вершине и в любой норе.

Лишить его права удовлетворять за наш счет свои потребности, как бы ненасытны и как бы жалки и ничтожны они ни были. Выморить его голодом, выволочь из тепла на мороз, очистить, освободить от него маленькую деревушку Уть, и всех ее жителей, и стариков соседей, дав им достойно коротать свой век.

Можно ли без Федьки обойтись?

Сама Уть на этот вопрос ответила. Сговорились однажды обойтись без пастуха, а самим гонять коров на выпас, по очереди — пусть не в сорок дней раз, а в двадцать, не по одному человеку со двора, а по двое. И тоже собирая торбу с лучшей снедью, и тоже устраивая по традиции сытый праздник — но не для Федьки, а для себя, не травя себя его присутствием, не унижая и не уничтожая себя.