Ритмы здесь были и впрямь совсем иные. Другая, непривычная горожанину размеренность… Другая, ни к чему не обязывающая обязательность, другая, приблизительная пунктуальность, вообще иные правила… Приспособиться к ним оказалось выше его сил. Перестроить? Правила здесь иные, но они свои, здесь рожденные — оттого, видимо, и наиболее удобные здесь; даже противоестественностью своей вполне органичные — оттого и незыблемые.

Расставшись с Утью и «испытав катарсис», Дубровин, однако, скоро перестал ощущать какие-либо преимущества городского подхода к жизни. При всех издержках подхода сельского…

Все чаще память возвращала его к столь полюбившимся ему местам, к жизни бывших соседей.

— Как-то они там?..

В кабинете Геннадия, на седьмом этаже его городского дома, выходящего окнами в сквер, висела прекрасно выполненная фотография стариков. Запечатлены они были торжественно сидящими на лавочке: руки сложены на коленях, смотрят прямо перед собой.

— Голову больно высоко подняла, — как-то прокомментировала фото Анна Васильевна, по-старчески отстранив снимок. — Как гусыня…

— Она всегда так, вельми голову задирает, — вставил спицу Константин Павлович.

Хотя оба они со снимка смотрели спокойно и прямо. И головы держали высоко.

— Сейчас только вдруг сообразил… — сказал однажды Геннадий, глядя на фото. — Когда бы ни вырывался в деревню — всегда на автобус опаздывал, всегда к автостанции мчался на такси…

Я поймал себя на том же. Город задавал нам свой сумасшедший ритм. «Все носитесь — и все без толку, — сказал как-то подвозивший к автостанции таксист. — В кино за билетами и то на такси… Билеты по полтиннику, а на счетчике…»

Противоестественность здесь и впрямь была. На счетчике до автостанции наворачивало около двух рублей. А автобусный билет до Ути стоил полтинник. Анна Васильевна, правда, всегда советовала брать билет за сорок копеек до поворота с асфальта на гравийку. «Здесь — кто проверит…» Масштабы забот и размеры экономии в Ути были иные. Каждый день в хозяйстве, как подсчитал однажды Геннадий, приносил старикам около… двух рублей дохода.

Несовместимость масштабов и ритмов постоянно мешала Дубровину. Успокаивался он только тогда, когда на конечной остановке из автобуса гурьбой вываливались пассажиры, разбредались по дворам большой деревни на том берегу, а Дубровин, специально поотстав, добирался до мостков, до кринички, у которой обязательно останавливался и долго пил студеную, сладковатую воду, чувствуя, что только здесь оставляет его один из ритмов нашей жизни и начинается другой — ритм Анны Васильевны и Константина Павловича, ритм маленькой деревушки, прохладной под ногами травы, воды, неспешно омывающей замшелые бревна старой мельничной кладки.

По каким из них должен жить человек?

Вопрос этот, возникший гораздо раньше, чем состоялась покупка дома в сельской местности, так и остался неразрешенным.

Ибо не могла уже больше устроить Дубровина сумятица его городской жизни, во многом лишенной гармонии. Но и жизнь маленькой деревеньки восторгов своей гармоничностью у него не вызывала. Ведь, при всей своей тихости, либо выталкивала эта деревенька из себя человека, снаряжая его не теми мотивами, либо приковывала к себе, к своему колесу, как к веслу на галере.

В восторгах на ее счет неизбежно содержалось бы столь несвойственное Геннадию, да и вообще фальшивое своим запоздалым пафосом умиление: мол, на деревушках этих, на их стариках, на праведниках и земля наша держится.

Это, пожалуй, правда… Но почему же она должна держаться именно на них?

Одно лишь и совершенно неожиданное становилось здесь, за мостками через речку Уть, очевидным своей несоразмерностью с жизнью, своей вопиющей нелепостью. Это разрушающий покой и тишину вой самолетов, которые заходили на посадку прямо над домом Анны Васильевны или с ревом набирали высоту на форсаже.

Это были самолеты патрульной службы, они летали аж к Ледовитому океану. Дубровин сказал мне, что один рейс такой махины, начиненной электроникой, обходится чуть ли не в миллион.

Грохот двигателей напоминал о совсем иных ритмах беспокойного, энергичного до безумия мира…

Впрочем, Анна Васильевна к этому шуму давно привыкла. И научилась его не замечать, смирившись с ним, как сумела смириться в этой жизни со многим, далеко не всегда разумным и необходимым, но от нее никак не зависящим.

Вот если в хате начинала навязчиво гудеть залетная муха, тут Анна Васильевна знала, что делать. Негромко покряхтывая, она поднималась со своей койки у окна, где лежала обычно, свернувшись калачиком, подсунув кулак под голову, и, отыскав в углу за печкой простое и совершенное в своей простоте и целесообразности приспособление, сооруженное Константином Павловичем из палки да старой резиновой подошвы и называемое мухобойкой, дальнозорко присматривалась.

Раздавалось звонкое «шлеп!».

И все в доме затихало. Только размеренно постукивали простенькие ходики с кукушкой.

Итак, дом в сельской местности, купленный Геннадием Евгеньевичем Дубровиным с таким трудом, три года спустя был им продан.

Здесь бы истории и закончиться. Во всяком случае для меня, чья связь с милой, так полюбившейся мне деревенькой с мягким названием Уть осуществлялась только через доцента от кибернетики, ставшего однажды волею собственных причуд владельцем недвижимости, а затем столь неожиданно продавшего дом ради обретения былой свободы.

Но история, оказывается, лишь начиналась!

Дом-то Дубровин продал, но продал его не просто так, а с условием.

Условие состояло в том, что за самим бывшим владельцем и за мной, как соучастником, оставлялось право пользоваться дачей в любое время и без всяких ограничений. В подтверждение этих прав связка ключей на замусоленной ленточке в нашем присутствии была передана Анне Васильевне (к ее огромному удовольствию) с наказом за домом присматривать и из посторонних пускать в него — с ночлегом и без ночлега — только доцента и меня.

— Буде им с того ночлега, — проворчала Анна Васильевна исключительно для порядку, — хата небось и у нас есть — не обеднимся. — И тут же пристроила ключи на гвоздик в сенях, тот самый, где обычно висела тетрадка с записями — чего и сколько Геннадий у стариков одалживал.

Видно было, что таким ходом с ключами новый хозяин ей приглянулся. Да и Константин Павлович высказался на сей счет весьма одобрительно; не забыл, правда, язвительно вставить и про свое:

— Ночуй, Генка, места усим хватит, еще и останется. А може, мы с ими, — с новым хозяином Константин Павлович говорил уважительно, исключительно в третьем лице, — совсем за реку сойдем? Вельми добры девки за рекой…

— Ну, зачем же за реку, Константин Павлович? — улыбнулся ему новый сосед. — Девки к нам и сами приплывут…

Да, на стариков, особенно на Анну Васильевну, новый хозяин определенно произвел впечатление. А то, что не один прибыл, а с помощником на отдельной машине, только прибавило ему веса.

— Рыженький той, вертлявый — из помощников будет? — потянула она меня за рукав. — Внимательный вельми и дотошный, все про нужник выспрашал. Какой, мол, нужник у вас есть…

Я сразу не понял, о чем она, потом сообразил:

— Это он про нужды вас спрашивал. Не надо ли чего.

— А я и говорю…

И то, что Петя, как звали «помощника», подошел к новому по имени-отчеству, Анне Васильевне понравилось: «Нельзя ли водителя на пару часиков отпустить? У него родня поблизости. Машина вам ведь пока не нужна?»