И переходит к личным свойствам диссертанта, к истории давнего увольнения из вычислительного центра.

— Прошу огласить мое непосредственное заявление по поводу ухода Г. Е. Дубровина по собственному желанию.

— Это к делу не относится, — кричит кто-то с места.

— Относится, — Федька ему в ответ.

— Не относится! Не относится! — кричит одна половина зала.

— Относится! Относится! — старается вторая. Прямо скандирует.

Хоть к тому времени и мало людей осталось в зале, но самые заводные. Кричат, как на футболе, когда судья зажимает пенальти.

— Вы положения не знаете, — заявляет Федька, и те, что спорили, сразу притихли. — Все надо оглашать, извините и подвиньтесь.

Ученый секретарь начал зачитывать заявление. А там двадцать страниц. Пять прочел и остановился. Может, хватит? Нет, кричат, валяй дальше. Народ правду желает знать о том, за кого голосуем. Кто проповедует оценивать труд по общественной полезности, намекая на свою собственную пользу…

Пришлось читать все, и оказалось, вполне интересно:

— Относительно пояснения Дубровина об уходе его с поста главного инженера АСУ по собственному желанию прошу членов ученого совета внимательно изучить «Справочник С-8 — наименование мотивов увольнения с работы» и проанализировать, какие мотивы входят в понятие «собственное желание» и подходят ли они под «собственное желание» Г. Е. Дубровина.

«А. Причины, не подлежащие предупреждению (предусмотренные законом):

в связи с окончанием работы и срока договора. Призыв в Советскую Армию. Уход на пенсию по возрасту. Уход на пенсию по инвалидности. Организованный набор. Сокращение штатов. Уход на учебу. В порядке перевода…»

Причины известные, но сразу видно, что Дубровину не подходят. Ученый секретарь продолжает:

«Б. Причины, подлежащие предупреждению (текучесть кадров): несоответствие работы специальности или квалификации; неудовлетворенность профессией…» Здесь тридцать семь пунктов. Читать дальше?

— Читать, читать, — кричит галерка. В том смысле, что ученым не вредно узнать жизнь.

— Не читать, — упорствует президиум.

Прекратить, мол, измывательство. В том смысле, что уже по домам пора… Председатель вызванивает колокольчиком:

— Я призываю к порядку.

Тогда, выпив сразу два стакана воды, ученый секретарь продолжает, но уже быстро:

— …«грязная работа, тяжелые условия труда, работа на открытом воздухе, женитьба, замужество, рождение ребенка…»

Ну и так далее, все тридцать семь пунктов. Потом переходит к сути Федькиного заявления:

— «Г. Е. Дубровин утверждает, что ушел из АСУ «по собственному желанию». Чем же оно было вызвано? Из тридцати семи пунктов разберем наиболее весомые:

По состоянию здоровья — не болел…

Смена места жительства — не менял…

Неудовлетворенность размером заработной платы, а кто ею удовлетворен?..

Отсутствие перспектив в решении жилищно-бытовых вопросов — получил квартиру…

Таким образом мы должны отклонить все эти причины и оставить только две по статье 33 КЗОТа:

Несоответствие служащего занимаемой должности вследствие недостаточной квалификации…

Систематическое неисполнение служащим без уважительных причин обязанностей, возложенных на него. Как правило, работник в таких случаях просит, чтобы его отпустили на все четыре стороны… Именно так и поступает Дубровин…» Вот тут и вступил Федор Архипович. Факты на его стороне:

— Что касается заявления диссертанта, будто создание большого количества АСУ идет в ущерб их глубине роста, так это очередной собственный вымысел гражданина Дубровина, потому что наша партия и правительство пока еще никому не давали указания ничего создавать поверхностно и без глубины. А огромные средства, всем выделяемые, позволяют создавать любое количество чего угодно… Демагогия же гражданина Дубровина насчет глубины всем очевидна. Практически он работать не хочет, а предпочел изъявить собственное желание сидеть в глубине своих научных кабинетов. Человек, конечно, ищет, где лучше, рыба, где глубже. Но советский ученый не рыба и не подводная лодка. Профессор весь должен быть на поверхности, как на ладони. И чтобы понятно.

Тут Федька вполне торжествующе посмотрел в зал.

— Середины, — говорит, — тут нет. Это еще классики мирового пролетариата указывали, что кто не с вами, тот за нас. А теперь голосуйте, — закончил победно.

Но слишком долго Федор Архипович выступал. Так долго, что всех доконал. Очевидно, поэтому за Дубровина проголосовали единогласно. Даже те, кто теоретически был против, бросили свои шары за Дубровина, забыв про научную принципиальность.

Кто остался из публики, пошел Дубровина поздравлять. Бесспорная, мол, победа…

А ученый секретарь вежливо подходит к Федору Архиповичу и просит слова его текста, чтобы, значит, их в протокол…

Вот тут-то Федька себя и показал.

— Нет, — говорит, — у меня. Извините и подвиньтесь… А вы разве не записывали?

Ловко предусмотрено. И сразу в Москву «телега» — на весь ученый совет. Так, мол, и так, работают с явным грубым нарушением. Надо было все дословно стенографировать…

Из Москвы тут же решение: защиту Дубровина не засчитывать, а ученый совет… распустить, как нарушивший правила.

Во сне это так все было или наяву, если наяву, то с такими ли подробностями? Сейчас, повторяю, по прошествии времени и не разберешь. Да это и неважно. Важно, что было, и Федька на ученом совете выступал, и совет после проверки комиссией ВАКа был распущен, и защита диссертации так в Москве и не утверждена. Этим нас Федька сразил и ошеломил окончательно.

— Удивляюсь я с вас, — председатель колхоза Петрович говорил благодушно оттого, что сидел он на верхнем полке́, поставив ноги в тазик с прохладной водой. Ноги у него были бугристые, в узлах синих жил. — Взрослые люди, с положением, труды научные имеете, книги пишете, производством руководите, а на поверку — беспомощные тюфяки. И беззащитны, как младенцы. — Покряхтев и поохав, он потянулся к венику. — Дай-ка я сам пройдусь, а ты, Петюня, еще поддай своей аптеки. Что-то сегодня ты не очень…

Вот и я побывал в бане у Петровича. Надо было где-то собраться, чтобы окончательно все обсудить, расставить акценты, посоветоваться, что делать дальше. Петя договорился с Петровичем насчет баньки, чтобы заодно снять напряжение. Правда, с этим делом продвигалось слабо. Жар был, эвкалиптовая настойка наполняла воздух живительным ароматом, а вот азарта не было, напряжение не снималось — слишком невесело складывались дела, чтобы от них веником отмахнуться… Кукевич вообще в парилку не заходил, так и сидел в предбаннике, не раздеваясь. О чем-то с Матреной Дмитриевной беседовал…

Один Петрович был настроен решительно и оптимистично.

— Одного не пойму, чего вы с вашим Федькой цацкаетесь. Или управу не можете найти? У нас в хозяйстве это поставлено просто. Бывает, конечно, заведется зараза, что всем жить не дает, — писать-то в условиях всеобщего среднего образования многие умеют. Раз написал — предупредили, второй раз — сотки по самые углы обрезали. Не хочешь успокаиваться? Принимаем решение — в условиях колхозной демократии — общим голосованием, — подъезжаем к дому на грузовике, понятно, с представителями профсоюза и местной власти, погружаем вещи и отправляем гражданина за пределы колхозной территории. Дальше — куда хочешь: бензин оплачен, водитель довезет. А сюда, дорогой, тебе больше ходу нет. У нас сельское хозяйство, и писатели нам не нужны… Не согласен? Беги, как говорят в народе, жалуйся, только тапочки не потеряй. — Петрович спустился с полка и, уже взявшись за ручку двери, заключил: — В ваших условиях я бы и трех недель не проработал. А так все-таки тридцать лет отбарабанил. И, даст бог здоровья, еще две пятилетки потяну, если, конечно, коллектив доверит…