— Руководитель твой просто был реалистом. Из двух путей он выбрал единственно перспективный. И самый простой. Он мог наложить визу, мог приказать и потребовать исполнения. Спустить распоряжение по инстанциям.

Но послать резолюцию по инстанциям — значит пустить дело на самотек. Довериться целой цепочке промежуточных звеньев, где ничего, кроме раздражения, всякое распоряжение о внеочередности вызвать не может. Очередь ведь всех здесь как раз и кормит. С какой же стати кто-то должен ее обойти?

Конечно, руководитель может потребовать исполнения. Он может устроить разнос, вызвать на ковер, выступить на совещании. Все это будет придавать делу какой-то импульс. Но очень скоро он будет затухать, в волоките вязнуть. Не говоря уже об ответных импульсах. Любой Федька сколько хочешь встречных аргументов выдвинет, доказывая невозможность дело сделать. И он будет при этом неуязвим, потому что всякое внеочередное распоряжение обязательно противоречит множеству очередных задач и его прямых по службе обязанностей, которые Федька и без того не выполняет, ссылаясь на множество объективных обстоятельств. Поручить ему новое дело — значит попасть от него в зависимость, потому что спросить с него потом за план, например, будет трудно. У Федьки ведь еще и память есть. Впадать от него в зависимость никто не рвется…

— Но все это, — увлеченно говорил Сватов, — только если твоего руководителя не интересует результат… Когда, собираясь в театр, ты обнаруживаешь, что супруга куда-то задевала твой галстук, ты можешь устроить скандал, она тебе ответит. Ей всегда есть что тебе возразить, хотя бы потому, что свой галстук ты и сам мог бы положить на место… Скандал разгорается, но галстук вы при этом не ищете.

Если бы он вам был нужен, вы бы молча и быстро его нашли… Когда нам что-нибудь действительно нужно, мы не качаем права и не ищем повода выпустить пар. Мы не создаем себе трудности, а подчиняемся реальности.

— Ив чем же эта реальность? — спросил я, затаив дыхание, от предчувствия, что сейчас что-то самое важное будет произнесено.

— В том, что галстук чаще всего лежит на своем месте, — сказал Сватов. — Надо только хорошо посмотреть… И если начальнику нужно (хотя бы для того, чтобы от тебя отвязаться) выполнить заказ на мебель, он не станет теребить своих подчиненных, играть в руководителя и всем отравлять жизнь. Он просто найдет своего человека, который заставит все промежуточные звенья механизма работать.

— Как он заставит? Кто этот свой человек? — Я просто сгорал от нетерпения. Я чувствовал, что Сватов подвел меня к главному, к основному выводу, определившему его стратегию на всю оставшуюся жизнь.

Но уже пора было ехать. Я умоляюще смотрел на Сватова.

Рядом со мной сидел хорошо знакомый мне Витька Сватов, Виктор, потом Виктор Аркадьевич. Все тот же, каким мы знали его без малого двадцать пять лет, с которым, можно сказать, вместе росли и выросли, мужали и возмужали. С которым так долго вместе шли и вдруг так неожиданно разошлись, хотя почему-то и остались друзьями.

Что я теперь рядом с ним?

Что теперь рядом с ним Генка Дубровин? Хоть бы и Геннадий Евгеньевич.

Что — все мы?

За рулем «Нивы» сидел спокойный и решительный муж, знающий что он и зачем, понимающий жизнь и умеющий жить на всю катушку. Но и не только. Наставник, Учитель, Пророк, готовый дать нам предметный урок, отчего-то не бросивший нас на крутых жизненных подъемах, не оставивший за перевалом, а потянувший за собой. Внимательный к нашим слабостям и непониманиям, великодушный в готовности поделиться всем, что у него накопилось, всем, что он понял и уяснил.

— Если промежуточного человека нельзя обойти, — сказал Сватов, усаживаясь на обтянутое бараньей шкурой сиденье своей «Нивы», отремонтированной в срок, — надо заставить его на нас работать.

И решительно повернул ключ зажигания, как бы подводя тем самым какой-то весьма значительный для него итог.

Ехали мы покупать дом, но по дороге заскочили за Петей.

Я уже догадался, какая это большая и всесильная личность. Настолько всесильная, что без него Виктор Аркадьевич с некоторых пор и представить себе не мог ни одно из своих свершений. Тем более такое значительное, как приобретение недвижимости. Чувствовалось, что, не будь у него «в тамбуре» Пети, Сватов на покупку бы не отважился.

— Кто же он, — допытывался я у приятеля, — кем он работает? Или, может быть, он всемогущий маг?

— Гораздо больше, — торжественно ответствовал Сватов, не без снисходительности в голосе. — Он — ЗАВмаг.

Петя действительно работал заведующим продовольственным магазином. Причем работал творчески и красиво.

Был он невысокого роста, был вполне круглым, гладким и пронзительно рыжим. В белоснежном, всегда накрахмаленном халате, всегда при строгом галстуке, с микрокалькулятором в нагрудном карманчике, придававшим его облику подчеркнутую деловитость, был Петя удивительно подвижен, даже стремителен, как подрумянившийся колобок. Был он безукоризненно вежлив, добр и внимателен. Выслушивать всегда умел до конца и не перебивая, но так организовывал всех своим вниманием, что говорили с ним кратко и только по существу. По существу он и отвечал, быстро схватывая суть, словно у него заранее было подготовлено решение.

Само его появление в торговом зале, когда случался какой-то конфликт, действовало успокаивающе, как если к встревоженному больному подходит внимательный и чуткий врач, умеющий не только успокоить, но и лечить. Из двухсот с лишним работников его универсама абсолютное большинство были  б а б о н ь к и, но меньше всего магазин походил на базар. Петя чувствовал себя среди женщин как хороший садовник на цветочной клумбе. Ладить со всеми он умел, заботу проявлял, сразу начал с оборудования в магазине душевых, столовой, комнаты отдыха и даже небольшой парикмахерской, где приглашенный Петей дамский мастер умело наводил работницам прилавка красоту. Относился к своим подчиненным Петя ровно, никого никогда не выделял, никого не обходил вниманием. Во всяком случае, с днем рождения всех поздравлял. И добрых двести раз в году появлялся на работе с цветами, которыми снабжали его прямо в оранжерее. Разумеется, не за деньги, хотя и денег Петя бы не пожалел.

Ко всяким нарушителям он был безоговорочно строг, обсчетов и обвесов не допускал, с мелкими хищениями сумел покончить за неделю своего директорства. План магазин выполнил в первый же месяц его работы, отчего зарабатывать люди сразу стали больше, что тоже не могло не отразиться на отношении коллектива к новому директору. По имени-отчеству его в магазине почему-то не называли. Петей, разумеется, тоже, а даже за глаза говорили о нем: директор. Так и обращались: «Директор, там вас спрашивают…», «Директор, куда разгружать макароны?», «Директор…»

Универсам, в котором Петя незадолго до знакомства со Сватовым стал директором, находился в рабочем пригороде, километрах в двадцати пяти от города. Жил Петя в центре и каждый день гонял туда-обратно свои «Жигули», не скупясь на бензин, да и вообще ничего в жизни не разделяя на личное и общественное.

Пригород, точнее даже город-спутник, был достаточно крупным промышленным центром, и новый универсам отстроили с огромным, в два этажа, торговым залом, с прекрасными подсобными помещениями, с современным импортным оборудованием. Условия для работы здесь были, но всякие условия еще нужно умело использовать. Это как раз Петя умел. В считанные дни магазин изменился неузнаваемо. Загудел кофеварками кафетерий, засветились стеклянные дверцы электрожаровен, из которых прямо на глазах покупателей извлекались поджаристые, с хрустящей янтарной корочкой цыплята «гриль», закурились аппетитным, дразнящим дымком шашлычницы у входа. Расположен магазин был прямо у магистрали. Петя сразу понял и это преимущество. К обочине тут же вынесли два киоска, в которых (только для водителей междугородных рейсов!) организовали продажу дорожных наборов и всяких мелочей… Здесь были условия, здесь был оперативный простор, здесь можно было проявить себя, и Петя все это сразу же оценил. А двадцать пять километров для делового и достаточно молодого человека, каким был Петя, сущий пустяк. Во всяком случае, в любой день, не исключая и выходных, при любой погоде он появлялся в магазине за тридцать минут до открытия (успевая еще и по делу заскочить — в ту же оранжерею за цветами) и отбывал домой не раньше, чем двери магазина «сдавались на сигнализацию».