— Дом в деревне, — говорил мне Геннадий, — это же тебе не садовый кооператив! Со всеми его нелепостями: печку ставить нельзя, баньку и сарай — нельзя, забор — тоже не положено… А то, что можно, — тоже нельзя: попробуй выстроить дачу, если ты не строительный прораб, а дядя у тебя не снабженец… Разве что как Владимир — из фанерных ящиков…

К садово-кооперативным «товари́ществам», как их называют, непременно с ударением на «и», с некоторых пор он питал тихую ненависть.

Как-то коллега Дубровина по НИИ — тогда тоже кандидат наук, только экономических, — Владимир Семенович Куняев вытащил нас на свой садовый участок. С известной перспективой — подразмять в выходные дни мышцы и привести в порядок участок, из-за которого активисты садового товарищества в институте давно уже грозились вытащить Владимира Семеновича на местком. Запущенность выделенной ему земли темным пятном ложилась на лицо если не всей науки, то уж коллектива НИИ точно.

Заодно — ну как можно без этого «заодно»! — было намечено обсудить написанную Геннадием с Владимиром статью для «Вопросов экономики». «Крыша над головой есть, — сказал Владимир Семенович, распаляясь и имея в виду сооружение, воздвигнутое им из упомянутых уже ящиков и напоминающее своим видом скособочившийся сортир, — спальники и провизию возьмем с собой, тишину и свежий воздух я вам гарантирую. Как, впрочем, и фронт работ…»

Фронт работ был необъятным.

Приехав на участок, мы скинули пиджаки и принялись перекапывать грядки под клубнику, без которых немыслим ни один «товарищеский» огород. Весеннее солнышко весело припекало, и работа спорилась.

— Надо не грядками заниматься, а рыть водосливную канаву, — сказал сосед, вот уже добрых полчаса наблюдавший за нами с видом мыслителя, облокотившегося на грабли, — грядки подождут.

Это был заместитель директора института по научной работе. И председатель дачного кооператива.

Мы начали рыть канаву.

— Не здесь роете, — сказал подоспевший начальник ВЦ, а для Геннадия тогда непосредственный начальник, — начинать надо от столбика…

Мы стали копать не здесь, а там, где надо. От столбика.

— Клубнику что же на солнце оставили? Пропадет… — сурово заметил зам по науке. Непосредственный, можно сказать, руководитель Куняева.

Владимир Семенович Куняев воткнул лопату в землю и ушел в машину. Достал из портфеля рукопись статьи, принялся ее ожесточенно листать.

— Владимир Семенович, вы у нас гость не частый, но давайте соблюдать установленный порядок, — подошла к нему председатель местного комитета, работающая в НИИ старшей лаборанткой. — Машины мы договорились ставить за лесочком. Там оборудуется охраняемая стоянка…

Куняев завел мотор и уехал. За лесочек.

Мы с Геннадием продолжали рыть канаву. Земляные работы успокаивают… Но в институте был еще один зам. По административно-хозяйственной работе. В недавнем прошлом кадровый военный, он знал, как копать. В мягкой товари́щеской форме он подсказал Геннадию, что сточные канавы роются глубиной на штык, а так, мол, роют только противотанковые траншеи…

Вечером, аппетитно поужинав, мы стали готовиться ко сну, разостлав спальники на каких-то ящиках. Физическая усталость приятно томила тело. В ночной тиши… В ночной тишине грохотали звуки футбольного репортажа и вопли болельщиков, залпами взрывающиеся на соседнем участке. Зато Владимир Семенович, обычно разговорчивый и оживленный, сейчас только раздраженно посапывал.

— Не помешаю? — В окошке, занавешенном полотенцем, появилась физиономия начальника ВЦ. — Владимир Семенович, я хотел бы высказать, если, конечно, позволите, в некотором роде непосредственное замечание, — начал он с присущей ему косноязычностью, — по-соседски, так сказать, в приватном порядке… Я, конечно, понимаю, дружеское участие и все там такое… Но вокруг — подчиненные, в известной степени коллектив… А вы некоторым образом, — начальник хихикнул доверительно, — как бы используете чужой труд… По мне, конечно, так даже пожалуйста… Но, сами знаете, пойдут пересуды…

Когда начальник исчез, в комнате воцарилась тишина, которую не мог заглушить даже телевизор соседей.

— Шутит? — нарушил я затянувшееся молчание. Вопрос повис в воздухе, как перегоревшая лампочка.

Куняев сопел удивительно долго. Казалось, что он заснул.

Но нет, под складками его ученого лба происходило движение мысли.

— У тебя есть знакомый художник? — спросил он наконец.

Я кивнул.

— Попроси его нарисовать на листке фанеры что-нибудь неприличное… Ну, хотя бы кукиш… Я его в окошко выставлю…

Больше, насколько мне известно, Геннадий на участок к Куняеву не ездил.

Сейчас, в разговоре о сельском доме, Геннадий ящично-фанерное сооружение Куняева, естественно, вспомнил.

— Ты понимаешь разницу?

Разницу я понимал. Я только не совсем понимал, куда он клонит. И отчего столь напористый интерес.

— Ну, не нелепость ли? — продолжил Геннадий. — Ценой неимоверных усилий и ухищрений возводить эти… курятники, по перенаселенности и звукопроницаемости превосходящие даже такое, казалось бы, уникальное творение, как панельный дом. И это… ради комфорта и тишины!..

Тут Геннадий остановился. Посмотрел на меня.

— А рядом… Что рядом, я тебя спрашиваю?.. Рядом…

Геннадий прошелся по комнате из угла в угол.

— Рядом… — торжественно произнес он и замер посреди комнаты, не завершив начатый шаг. — Рядом… Стоит… Пустой… И готовый… Бревенчатый, а не фанерный… Дом! С русской печью… Ты знаешь, сколько стоит такой дом с русской печью в сорока километрах от Минска?

Я не знал.

— От трех до восьми сотен! Дешевле, чем шкаф из импортного гарнитура…

— Ну, это такой дом… — протянул я неуверенно.

— А какой мне нужен? Стены есть, крыша есть. Все готовое. И потом… Я ведь не дом, я место хотел бы купить.

Дубровин полез в карман за свирелькой. Я давно понял: свирелька ему помогает, позволяет чуть «на юморе», на иронии произносить всякие там откровения, обрывая чрезмерный серьез.

Надо отметить, что в нашем разговоре он проявлял некоторую практическую осведомленность, неожиданную в рафинированном интеллигенте. Именно место — несколько соток запущенной земли с десятком полуодичавших яблонь и груш, утонувших в буйных зарослях репейника и лопухов, со старым вязом у калитки, что сиротливо повисла на накренившемся столбике поваленного забора, — давно уже стало предметом вожделенных мечтаний многих горожан, не имевших родственных связей с деревней или утративших их. Дом же — в большинстве случаев невзрачное строение с просевшими от земляной сырости углами, заколоченным крест-накрест оконцем и отсыревшей от долгого бездействия русской печью — оказывался вдруг (очевидно, в силу определенной обеспеченности этих горожан капитальным и благоустроенным жильем) как бы лишь приложением к месту. Правда, приложением неотъемлемым, ибо юридически именно дом, и только он, может быть предметом купли-продажи.

Я смотрел на Геннадия с недоверием.

— Надо покупать дом, — сказал он и изобразил на свирельке что-то вроде танца с саблями Арама Хачатуряна. — Все уже покупают…

Все не все, но многие действительно покупали.

И пока шли дискуссии, пока обсуждалась необходимость узаконить право горожан на такие приобретения, шла своим чередом и жизнь. Нет-нет да и появлялись в деревушках новые жители, с полного одобрения деревенских бабок радующихся и сбережению добра, и новым впечатлениям. Пропалывались поросшие бурьяном грядки, выбеливались известью сучковатые стволы фруктовых деревьев, поднимались подгнившие заборы, латались скаты толевых крыш.

Как осуществляются эти купли-продажи? Разными путями. Кто-то выписывает из города старушку мать, оформляет ее домовладельцем, не забывая, разумеется, позаботиться о составлении завещания. Кто-то переселяет в деревню загулявшего по великим стройкам брата (районная прописка дает право городского трудоустройства). Кто-то, из тех, что постарше, и вовсе оставляет детям квартиру и переезжает к природе насовсем, вполне довольствуясь тем, что дети с внуками, погостив летом на «даче», приютят потом на пару холодных и снежных месяцев. А кто-то покупает дом без всякого оформления, благо цена не больно велика.