Обо всем этом я и намеревался поговорить со следователем Глотовым. Вы, мол, не соберете всех, кого по делу опрашивали, кого тем самым посвящали, и не объявите, так, мол, и так, результаты проверки анонимного письма показали его лживость. Приносим свои публичные извинения за все неприятности, которые мы вам причинили, за весь урон, который нанесен. Обещаем впредь на подобные сигналы не реагировать, а клеветника разыскать и привлечь к ответу по всей строгости закона и с обязательным возмещением причиненного общему делу ущерба… Было такое хоть раз? Не было… В лучшем случае все оборачивается письменным заключением: «Ввиду отсутствия состава преступления уголовное дело возбуждению не подлежит…»
И еще о многом я намеревался поговорить, но понял, что бесполезно. Нет, тут иначе надо поворачивать, какой-то иной подход искать. Глотов сам мне и помог, сам повернул разговор в нужную сторону.
— Но здесь-то до суда не доведете? — осторожно спросил я в самом конце беседы. — Или вы так и не чувствуете, что это бесполезно?
— Как знать… Мы ведь больше не чувствами руководствуемся. Другое дело, что чутье профессиональное у меня и впрямь есть. Какая-то интуиция…
— И что же она вам подсказывает?
— Что дело это плохое. Особенно… для меня…
Такого поворота я не понял.
— А что тут понимать! Сигнал разве только к нам поступил? Выше. — Глотов многозначительно поднял указательный палец. — А где гарантия, что еще выше он тоже не поступил? Я вот тома исписываю, вы думаете, для собственного удовольствия?.. Знаю, что и меня проверять будут. Вот и подчищаю все, вот и стараюсь, чтобы комар носа не подточил. У нас ведь как в медицине: неважно, как лечил, а важно, что записал…
— Страхуетесь, значит?
— Работаю, — вздохнул следователь. — А если вы и впрямь хотите своему другу помочь и дело как-то прикрыть, один вам совет: поднимайтесь выше.
— Ну, хорошо, я, допустим, поднимусь. Но до какого уровня подниматься? Кто возьмет на себя смелость дать одно о к о н ч а т е л ь н о е заключение, на которое потом все могли бы ссылаться?
Старший следователь Глотов понимающе кивнул. Но вместо ответа только плечами пожал, вам, мол, виднее. Хотя… сами посудите, кому они даны, такие положения? Чтобы выше никого не было…
В том смысле, что цепочка восхождения любого Федьки практически бесконечна.
Так вот мы и поговорили со старшим следователем Глотовым, а потом он мне вежливо говорит:
— Распишитесь. Я тут тезисно ваши показания набросал…
И протянул мне целую кипу бумаг, исписанных размашистым почерком.
— Вообще говоря, это хорошо получилось, что вы сами пришли. А то я уж повестку вам подписал. Собирался завтра отправить. Вы ведь у меня тоже по делу проходите. Пока, правда, в качестве свидетеля.
Тем не менее решено было сделать окончательное заключение, чем и положить делу конец. Не в следственном, разумеется, учреждении, не с помощью старшего следователя Глотова, который слишком хорошо знал рамки своих полномочий. И недаром пальцем указывал выше.
Выше и было решено подвести под делом черту. Выше — это в приемной товарища Архипова. Сам товарищ Архипов это придумал или его помощники, определить невозможно. Такое никогда не определишь: от себя помощник действует или только передает вниз вышестоящее распоряжение. Поэтому помощники иногда обладают неограниченной властью при минимальной личной ответственности. То же «промежуточное звено» между словом и делом, между руководителем и исполнителем.
Во всяком случае, передано мне все было как его поручение, нет, скорее, пожелание. Так, впрочем, мягко, с такой недосказанностью и неопределенностью, что во всех случаях товарищ Архипов оставался как бы ни при чем.
А изобретено было написать про все эти анонимки, про весь этот бумажный смерч «бронебойный» фельетон. Чтобы потом отправлять — во все инстанции и всем проверяющим — газету с ним вместо официальных ответов. Юмор и сатира, как известно, лучше всего поражают противника, особенно невидимого. Помощник так и сказал: бронебойный. Вы, мол, умеете, мы вас знаем.
Я хотел было возразить, что знают они не меня, а Сватова, но промолчал. Причина, по которой с такой почетной миссией обратились именно ко мне, была понятна. В истории я замешан и без того, значит, отпадает необходимость вовлекать и посвящать лишних людей. И сомнений в том, что, как человек заинтересованный, я сумею найти правильный поворот, не затрагивая лишних имен, ни у кого не было.
Об именах упомянуто было не случайно.
Федька-то в своих анонимках, как оказалось впоследствии, непродуманно затронул лишние имена. Слишком высоко поднялся в своем обличительном гневе, слишком его занесло. Один лишний абзац в его писаниях все перечеркнул. Ибо в числе виновных в безобразиях, происходивших в Ути, им был назван (всего лишь для большего соусу) сам… товарищ Архипов. Как имеющий непосредственное руководящее и попустительское отношение к делу, совершивший деяния, предусмотренные… на что в письмах и указывалось.
Само собой разумелось, что я ошибки Федора Архиповича не повторю. И в этом случае фельетон в вечерней газете (как меня заверили) дадут в номер, несмотря на любую его остроту, беспощадность и прямоту. Прямота и беспощадность сейчас, мол, только и необходимы. Приходит пора больших перемен, а этот нависший над каждым бумажный меч всем уже надоел…
— Скажу вам по секрету, — сообщил помощник, переходя на шепот, — уже готов новый закон. Будет реагировать теперь только на подписанные заявления — обязательно с указанием места работы и адреса по месту жительства. Чтобы сразу пресекать и воздействовать. А пока… — Тут помощник снова заговорил громко: — Пишите. К слову, вот вам и название: «Бумажный меч». Звучит неплохо, а? — как о решенном, говорил со мной помощник. — Все необходимые материалы мы вам предоставим, — продолжал он, переходя к делу и не чувствуя комичности предложения: уж чем-чем, а материалами по этой истории я располагал.
Единственное, чего мне хотелось, так это познакомиться с содержанием самой анонимки.
Тут помощник отчего-то замялся, глянул в настольный календарь.
— Позвоните завтра к концу дня… часов в шестнадцать… — Он что-то пометил на отвернутом календарном листке. — Хотя нет, лучше послезавтра в то же время.
Но звонить мне не пришлось. С фельетоном ничего не вышло. Федька еще кое-что предпринял, какие-то отчаянные попытки. Назавтра я был немало удивлен звонком своего главного редактора из Москвы:
— Чем это вы там занимаетесь?
Сразу поняв, о чем речь, и едва успев поразиться оперативности, с какой в наш век распространяется информация, я что-то промямлил об ответственном поручении, что-то про вчерашний визит в приемную товарища Архипова. И тут же почувствовал, что говорю лишнее.
— Вы, собственно, где работаете, — голос на том конце провода был достаточно суховат, — у нас или… в приемной товарища Архипова?.. Имейте в виду, что у нас вам никаких фельетонов никто не поручал… И потом… Что это там у вас за история с дачной попойкой? — И сразу же, не дав мне даже отреагировать: — Нас это пока не касается, но предупреждаю, что разбираться во всей этой каше мы не собираемся. Советую вам как следует подумать, а мне пришлите свой отчет с начала года. Посмотрим, чем вы там занимаетесь, если хватает времени лезть не в свое дело.
Трубку я положил спокойно. Еще раз удивившись всемогуществу Федьки и его компании, их чудовищной способности проникать во все сферы, я тем не менее понимал, что в этом случае и без фельетона дело Федора Архиповича прогорело. Система срабатывала против него.
Дубровин на сей счет высказался приблизительно так: «Утешает лишь то, что при всем, казалось бы, всесилии промежуточного человека никаких гарантий собственного благополучия у него нет и быть не может, какие бы пакости он ни творил. На каком бы уровне он ни процветал, его положение зыбко. В любой момент его благополучие может рухнуть, так как будет Федька безжалостно подмят такими же межеумками, как он. Все в его благополучии лишь видимость, при первом же скандале все его всесилие превращается в дым».
