К уровню приемщицы тогда действительно все свелось. Потому что, когда, разыскав искомое на какой-то загородной стройке (где конторский клей этот расходовался, к удивлению Дубровина, не флаконами, а полутонными бочками), мы тащили со стройки канистры, брюки заляпали клеем основательно. И сразу из деревни отправились в химчистку.

— Не чистим, — сообщила приемщица, едва глянув на наши брюки. — Конторский клей наша химия не берет.

— Водой можно, — робко вставил Дубровин. Он про жидкое стекло уже все знал. И то, что хозяйки используют его для стирки.

— Мы водой не чистим. У нас чистка химическая. Или вы читать не умеете?

— Приемщица-то хоть ограниченный, но специалист, — говорил теперь Сватов. — Она хотя бы знает, что ее химия берет, а что нет. А ты, Дубровин, дилетант. Даже не любитель. В любительстве все-таки главное любовь. А здесь только унижение и мытарства. Или ты любишь доставать конторский клей?

Снабжение — это профессия, считал теперь Сватов, это работа. Как всякая работа, она требует квалификации. И не надо ее превращать в самодеятельность. Даже ради обретения положительных установок.

Собственно, Дубровин и сам это понимал.

Все мытарства с перестройкой дома привели его к тем же выводам. Правда, и здесь мыслили они со Сватовым по-разному. То, что Дубровину представлялось выводом, для Сватова служило лишь толчком к осмыслению. И стычки их по-прежнему продолжались, возникая по любому поводу, но всегда с неизбежностью приводя к вопросу отношений с промежуточным человеком.

Термин «промежуточный человек» помогал нам объяснить многое из происходящего вокруг, а имя бывшего колхозного бригадира стало для нас нарицательным. В его благополучном существовании — и на селе и в городе — мы видели первопричину многих бед. Так бывает: что-то криво прибито, ходишь мимо и не обращаешь внимания, потом, однажды увидев, уже не можешь не замечать, а затем вообще это становится невыносимым.

Чем же ограничивалось отношение Дубровина к промежуточности? И насколько Сватов пошел дальше? Это важно, иначе мы ничего не поймем из случившегося позднее.

Сватов был человеком мыслящим. Но мыслить предпочитал вслух, что и определяло его активную общительность: «Откуда я знаю, что я думаю, если я не слышал, что я скажу!» В рассуждениях он и формировался, с Дубровиным больше всего и рассуждал, притягиваясь к нему как магнитом. Благо и тот порассуждать всегда был не против.

Считая промежуточность ненужной и лишней в человеческих взаимоотношениях, Дубровин признавал в делах только прямые, непосредственные связи. Пояснял свою мысль он на простых и, как всегда, убедительных примерах.

— Вот заходите вы в обувную мастерскую. Просите приемщицу сделать набойки. На модельные туфли вам нужны набойки из кожи. Приемщица сообщает — оставим окраску, оставим тон и эмоции, — что кожаных набоек в мастерской не делают. Вам это кажется странным: если в продаже есть кожаные туфли, отчего бы не ремонтировать их как положено? Вы идете мимо нее, прямо к мастеру, и на ваших глазах он набивает на туфли кожаные набойки. И гвоздики размещает на каблуке фигурно, да еще советует прибить маленькие подковочки, которые у него тоже есть… Так или не так все происходит? — Дубровин останавливается, вопрошая.

Все происходит именно так. Удостоверившись в нашем согласии, Геннадий приводит еще один пример:

— В отпуск я поехал на автомобиле…

(Еще только собравшись избавиться от недвижимости, Дубровин купил «Жигули», на которых за первый же год намотал семьдесят тысяч километров.)

— Рано утром я приезжаю в спецавтоцентр и подхожу к диспетчеру с просьбой принять машину на срочный ремонт. У меня полетел генератор. Диспетчер должен выдать мне талон на внеочередной заезд — как и всякому транзитному клиенту.

— Но диспетчер отправляет тебя к начальнику смены, — вставляет Сватов, знающий жизнь.

— К начальнику производства, — уточняет Геннадий. — Генератор — это сложная позиция, начальник смены ее не может закрыть… Внимательно меня выслушав, тот объясняет — вполне корректно, — что ремонтировать генератор он мне не советует, а советует заменить его новым. Это и проще, и быстрее, и надежнее, да и не намного дороже. Тем более что запчастей для ремонта генераторов у них нет…

— Как, впрочем, и самих генераторов тоже, — подхватывает Сватов. — Тогда ты идешь к директору, и он выделяет тебе генератор из своего личного фонда, — продолжает он за Дубровина.

— Совершенно верно. В порядке исключения и в виде личного одолжения… Теперь я иду к диспетчеру и докладываю, что ремонтировать генератор я передумал, поэтому прошу выписать мне документы на его замену. Но он отправляет меня к начальнику производства снова. За письменным разрешением. Я иду и получаю разрешение. Но уже обед. И талон на въезд я получаю только на послеобеденное время…

Помолчав, Дубровин продолжил цепочку рассуждений:

— Теперь позвольте вас спросить, зачем мне нужна эта приемщица в сапожной мастерской? Чтобы создавать проблемы? Это же лишнее, промежуточное звено. Я заказчик, я плачу деньги. Мастер производит работу, выполняя мой заказ. Он работает на меня, то есть на потребителя. На кого работает она? На меня? На него? Нет, она работает только на себя. Получая зарплату и не принося никакой пользы — это в лучшем случае. А в моем конкретном случае — принося вред, создавая барьер между мною и исполнителем…

Закончив с обувной мастерской, Дубровин вернулся к спецавтоцентру. Манера излагать у него всегда оставалась классической: примеры, рассуждения, выводы.

— Кому и зачем нужен диспетчер? Для чего поставлен этот барьер между мною и начальником производства? Выписывать квитанцию? Простого жетона было бы достаточно, чтобы его освободить…

Переведя дух, Дубровин двинулся дальше. В своих рассуждениях он вовсе не собирался ограничиваться приемщицей и диспетчером.

— Зачем мне нужен этот начальник производства? Положим, чтобы компетентно разъяснить, насколько удобнее заменить генератор, чем его ремонтировать. Но кому это удобнее?.. Потеряв почти целый день на замену генератора и заплатив за новый семьдесят рублей, я зашел к слесарю по электрооборудованию. Он отремонтировал мне старый генератор ровно за десять минут. И за пятерку наличными.

Но на этом знакомство Дубровина со спецавтоцентром не закончилось.

Назавтра у него полетел еще и стартер. Это как созревшие яблоки — начали сыпаться, не остановишь.

Но опыт уже был. Минуя диспетчера, Дубровин подошел прямо к начальнику производства и испросил разрешения загнать машину на диагностику. На диагностику тоже было нельзя. «Сначала мы должны быть уверены, что сможем устранить неисправность», — пояснил начальник, но разрешение все же дал. Под честное слово, что больше его Дубровин ни о чем не попросит. Только диагноз. Ставить диагноз — это все-таки не лечить… Начальник производства дал добро, и за пять минут до начала обеда Дубровин на своих «Жигулях» был уже в цехе. Важным было именно это — проникнуть на территорию. Спецавтоцентр все-таки не сапожная мастерская, здесь строгий режим… А через пятнадцать минут по окончании обеденного перерыва машина была в порядке, и Геннадий уже уговаривал приемщика выпустить его на волю. Это оказалось еще сложнее, чем попасть в цех.

Сложность в том, что машину никто не принимал и не осматривал, соответственно никто не мог и выдать.

— А как это у вас обычно делается? — спросил Дубровин.

— Обычно?..

Обычно делалось иначе. Дубровин должен был пройти диагностику, потом приемщик должен был принять автомобиль и передать его мастеру. Мастер должен был выделить рабочего, который бы снял неисправный стартер и поставил бы на его место новый, полученный на складе.

— Но стартеров на складе нет, — сказал Дубровин.

— Вот именно что, — согласно кивнул приемщик.

— И починить старый стартер вы не можете, потому что нет запчастей?

— Ага, не можем, — сообразительность доцента приемщику импонировала.