На какое-то мгновенье она крепко прижалась ко мне и что-то прошептала, касаясь моего горла нежными губами. Это были непристойности, а не слова любви. Последние ее не очень захватывали.

Потом ее тело в последний раз содрогнулось, она расслабилась, отодвинулась от меня и тихо лежала, разметав спутанные волосы по подушке и вытянувшись во весь рост. Ее бледная плоть почти сливалась с белой простыней.

Она лежала на спине молча, нисколько не смущаясь и не стыдясь наготы, и смотрела на меня своими темными глазами. Мы редко разговаривали помногу. Глаза у нее закрылись и через несколько минут она заснула.

Мы познакомились с ней неделю назад в баре на Уилширском бульваре, здесь, в Лос-Анджелесе. Обменявшись несколькими интимными взглядами и парой фраз, начиненных скрытым смыслом и острых, как вынутый из ножен меч, мы разговорились. Потом почти машинально приехали ко мне домой. Это было в первый раз, и тоже днем, а сейчас, спустя неделю, я по-прежнему почти ничего о ней не знал.

Ее звали Глэдис, ей было около тридцати, и она была замужем. Вот практически и все, не считая того, что с самого начала она не производила впечатления совершенно незнакомого человека. Как будто я ее раньше знал или где- то видел. Она отказывалась говорить о своем доме, семье, о своей жизни. Иногда казалось, что она была готова разговаривать только об одном.

День клонился к концу, и косые солнечные лучи пробивались через жалюзи в спальню моей квартиры на Уилширском бульваре, разбрасывая нечеткие желтые пятна и теплые тени по полному женскому телу. Я смотрел на ее наготу почти без интереса и даже с легким отвращением, какое иногда испытываешь к объекту страсти, когда страсть удовлетворена. Может в этом было что-то большее, потому что она мне не нравилась. Она волновала и влекла меня, но на самом деле она мне не нравилась.

Она лежала, не шевелясь, лишь мерное дыхание нарушало покой ее пышного, зрелого тела, теплые мягкие груди едва вздымались, да нежная округлость живота поднималась и опускалась в такт медленному дыханию. Даже во сне Глэдис выглядела хищной и ненасытной, вызывая в памяти образ растений-людоедов, хватающих живые создания и с наслаждением пожирающих их.

Я принял душ и почти оделся, когда она проснулась. Она томно, по-кошачьему, потянулась.

— Марк, — произнесла она, — я каждый раз умираю. Ничего не могу поделать.

— Ты это уже говорила. Лучше одевайся.

— Зачем попусту тратить время. Иди сюда, — она нежно рассмеялась.

— Поздно.

— Не так уж поздно.

Я завязал галстук, подтянул узел под воротник, нацепил портупею, вложил магнум и влез в пиджак.

— В чем дело, Марк?

— Я же сказал. Поздно. — Я посмотрел на часы. — Уже седьмой час. Ты никогда так долго не задерживалась.

— Должен же быть когда-то первый раз.

— Нет, не должен. — Я подошел к ней и сел на край кровати. — Послушай, Глэдис, ты же знаешь в чем дело. Мне это не нравится. Мне это совершенно не нравится.

Она подняла левую руку и медленно прочертила ею линию между грудей и дальше вниз по животу. Улыбаясь, она спросила:

— Разве?

— Мне не нравятся все эти встречи тайком, все эти прятки, я не знаю, кто ты и где ты живешь. Я уже тебе говорил, я чувствую… я так не могу.

Она рассмеялась.

— Мы взрослые люди. Мы не любим друг друга, и мы оба это знаем. Но мы… мы нравимся друг другу.

— Не уверен, Глэдис. Совсем не уверен, что ты мне нравишься.

Это ее не смутило. Она снова рассмеялась, приподнялась на локте и посмотрела на меня.

— Совсем необязательно, чтобы я тебе нравилась. — Она окинула меня взглядом с ног до головы и посмотрела мне в глаза. — Даже точно не знаю, что я в тебе нашла, — сказала она. — Шесть футов. Черные вьющиеся волосы, карие глаза, очень милый нос, даже ямочка на квадратном подбородке, как у Кэри Гранта. Ты, Марк, должен бы быть красивым, но ты не красавец. Я даже не уверена, что у тебя приятная внешность. — Она положила мне руку на колено, ухмыльнулась и процедила сквозь зубы — Просто не знаю, что я в тебе нашла.

Я ухмыльнулся в ответ.

— Черт побери, я отлично знаю, что ты во мне нашла. А теперь вставай, детка, и надевай трусики. Она встала и скользнула мне на колени. Я покачал головой.

— Я же сказал, Глэдис. Тебе пора уходить.

— Пожалуй, я останусь.

— Тогда позволь еще раз спросить тебя кое о чем. У тебя есть муж, может девять детей, почем я знаю. Разве муж тебя не любит? Ты не кажешься себе иногда немного испорченной?

— Боже мой, Марк. Ты хотя бы на час можешь забыть про старого козла. Частный детектив и холостяк, а плетешь, черт побери, какие-то детские штучки. Ты не можешь запихнуть куда-нибудь свою глупую викторианскую совесть? Мы пойдем в церковь в воскресенье, если тебе от этого станет легче. — Она сделала паузу, слегка улыбнулась и обвила мою шею руками. — Ну, Марк, давай не будем об этом больше говорить.

— О, ради бога, Глэдис. — Я оттолкнул ее от себя.

Несколько секунд она молчала, потом нежно спросила:

— Завтра, Марк?

— Не знаю. Не думаю. Даже частные детективы должны иногда работать.

— Завтра вечером. — И шепотом — Я смогу уйти.

— Хочешь сказать, что сможешь тайком улизнуть?

Она пододвинулась поближе, подняла мою руку и провела ею по своей груди.

— Завтра вечером, Марк?

Я заколебался, чувствуя, как она теснее прижимается ко мне.

— У нас будет ночь, Марк, и мы будем в темноте, — сказала она.

В конце концов, я сказал ей: «Да», и в этом она была безусловно уверена.

Когда она ушла, я пошел на кухню, взял бутылку светлого Бакарди, плеснул от души в высокий стакан и долил его содовой. Потом сел в столовой и стал думать о Глэдис.

Она была достаточно привлекательна, зрелая и волнующая, темноволосая, красивая женщина, но я испытывал бы меньше угрызений викторианской, как ее назвала Глэдис, совести, если бы между нами было больше честности и меньше секретов. И эта скрытность была односторонней. Глэдис знала обо мне почти все, что можно было знать. Она знала, что меня зовут Марк Логан, что мне двадцать девять лет, что я частный детектив и бывший солдат, который как-то дослужился до сержанта, но три раза начинал с рядового. Она знала, что я люблю свиные отбивные, жареную курицу, ром с содовой, алые губы и румбу. А я даже не знал ее полного имени. Трудно было сказать, что ей нравится или не нравится — за исключением одного. А, черт с ней, в этом деле она была специалистом.

Я опрокинул остатки рома с содовой и еще раз послал ее к черту. Завтра наступит новый день, завтра у меня встреча в моей однокомнатной конторе в Фарнсуорт билдинг на Спринг стрит в центре Лос-Анджелеса. У моего старого друга Джея Уэвера возникли какие-то неприятности.

Я еще не знал, что неприятности возникли и у меня. По крайней мере начались.

Джей все время посматривал на часы, как будто каждую секунду должно было произойти что-то важное. Было без одной минуты двенадцать дня.

Он взглянул на меня, моргая своими ясными, голубыми глазами. Парень явно чего-то боялся и заставлял меня нервничать. Я был знаком с Джеем Уэвером много лет и никогда не видел его таким. Никогда не видел его худое лицо таким перекошенным и обеспокоенным. Он не мог спокойно сидеть; он нервно теребил руки на коленях и ерзал в кожаном кресле, которое стояло около моего письменного стола. Ему шел шестой десяток, но сейчас он выглядел на десять лет старше.

— Джей, — сказал я, — ты выглядишь так, как будто вот-вот взорвешься. Что тебя гложет?

Он не отрывал глаз от часов.

— Подожди минутку, Марк. Полминутки. — Голос его звучал напряженно.

Больше я ничего не говорил. Он позвонил мне полчаса назад, чтобы удостовериться, что я помню о встрече, о которой он попросил вчера, и сказал, что приедет без десяти двенадцать. Он вошел с встревоженным видом и говорил о чем угодно, за исключением того, о чем действительно хотел поговорить со мной — и вот нате вам.