– Ну, не так как тебе, Понтий.

– Действительно. Подумаешь, спустил за день пять тысяч денариев, не считая остальной мелочи!

– Понтий, Понтий. Ты пришел сюда поговорить о важном, а сам увлекся скачками. Вот почему Луций был и будет впереди тебя. И вот почему Марк так долго не хотел доверять тебе настоящего дела.

Понтий скривил лицо: разговор был явно ему не по душе, но он слушал – вынужден был слушать. Речь Асмодея была отрывистой, словно ему трудно было произносить слова, словно второй подбородок давил на горло, и ему каждый раз приходилось резко вздыхать, обрывая фразы.

– Ты ведь хотел управлять людьми, не так ли?

– Допустим, – не сводя глаз с толстяка, резко ответил Понтий.

– А, чтобы управлять ими, нужно научиться быть выше них, а не вести себя, подобно плебсу. А уж будущему прокуратору и гегемону Иудеи это и вовсе не к лицу, – поросячьи глазки Асмодея сузились, а лицо расплылось в довольной улыбке.

– Что? – в голове Понтия зашумело так, что звук воющей толпы отошел на второй план.

– Да-да, ты не ослышался. Ты станешь править этой провинцией. Нынешний префект болен и скоро отойдет в мир иной, – Асмодей недвусмысленно кивнул головой. – А Марк выдвинет на его место твою кандидатуру.

– Ха-ха-ха! Ну, Асмодей! Ну, Асмодей!

Понтий развел руками, от радости забыв о своем проигрыше. У него закружилась голова: сбываются его мечты, он наконец-то будет при власти, будет править провинцией и относиться к высшим слоям общества. Теперь уже никто не осмелится сказать, что его предки – плебейский сброд. Теперь новая родословная его семьи пойдет от него, а не от неудачника деда, и уж тем более не от бесполезного отца, который за всю жизнь не дал ему ничего, кроме несчастий и гонений. Теперь он – Понтий – прокуратор Иудеи. Часть правящей элиты. Теперь он сам будет прославлять свое имя, а не держаться в тени Луция. Теперь никто не сможет упрекнуть его в том, что он добился положения благодаря помощи друга. Он уже открыл рот, чтобы вымолвить: «Проси, что хочешь, Асмодей, я твой должник навеки», – однако толстяк внезапно изменился в лице:

– Но есть несколько условий.

– Каких еще условий? – на лице Понтия еще висела застывшая улыбка радости.

– Во-первых, – голос толстяка вдруг стал холодным и грубым, – ты должен помочь Луцию подавить мятеж в Германии. Во-вторых, все, что ты будешь делать, нравится тебе это или нет, ты будешь делать так, как тебе прикажут. И в-третьих, обратного пути не будет. Ты согласен, Понтий, прокуратор Иудеи? – Асмодей протянул ему руку. – На свете нет случайностей, мой друг. Все и всегда имеет первопричину. Возвышаясь над остальными, ты становишься еще больше зависимым от тех, кто остается недосягаем для тебя. Ты мечтал об этом, умолял Марка помочь тебе, и он поможет, но поможет на своих условиях. Круговая порука, Понтий, круговая порука. Только деловые отношения, ничего личного. – Понтий без колебаний пожал протянутую ему руку, осознавая лишь одно: ему дали то, о чем он так мечтал, и не понимая, что за это у него отобрали все остальное.

Стадион в очередной раз взорвался криком: новый заезд, новый всплеск азарта. Однако на этот раз на то, как бешено срываются с места колесницы, Понтий смотрел тихо и безучастно, пытаясь осознать суть и масштаб того, что с ним только что случилось. Асмодей давно ушел и, кажется, прихватил вместе с собой какую-то его частичку, но какую, он еще и сам не понял. Понял лишь, что очень важную.

– Мартин… Сынок… Мартин… – голос раздавался совсем рядом, но был скрыт белоснежной пеленой густого тумана, из-за которого ничего не было видно. – Мартин, уходи… Не сюда…

Эхо несколько раз пронзило пространство и исчезло в дымке. Мартин резко обернулся: казалось, кто-то невидимый ходил вокруг него кругами.

– Мартин, сынок, они хотят этого…

– Мама? Это ты? – Мартин пошел на голос, выставив вперед руку и пытаясь хоть что-то разглядеть.

– Это все он. Он. Сынок, не давай воли своему гневу. Он только этого и хочет. Все было сделано ради этого, – голос приближался.

Мартин медленно продвигался вперед, осторожно нащупывая ногой землю перед собой.

– Мама? Мама, кто он? – Мартин, наконец, разглядел силуэт в белой пелене и остановился. – Мама? Мама, это ты?

– Да, малыш, это я! Твоя мамка!

Мартин отшатнулся назад от хриплого и до омерзения неприятного голоса. Ветер в один момент унес туман, и перед его взором предстал отвратительный горбун с мутными разноцветными глазами, который перед собой, на вытянутой руке держал за волосы отрубленную голову Ливии.

– Сука всегда несла чушь, даже когда ее приходовали раз за разом бравые римские солдаты. Да ты и сам наверняка помнишь об этом. Ой, совсем забыл. А что у нас тут? – горбун поднял вторую руку, а в ней были головы трех сестер Мартина, связанные между собой волосами. – О-о-о-о! Прекрасно, теперь семья почти в сборе! Тебя, дружок, только не хватает! Ха-ха-ха-ха! Да, послушай свою матушку и не делай глупостей! Или… Или делай! Такой шанс, мальчик, выпадает только раз в жизни! Встретиться лицом к лицу с теми, кто так обошелся с твоей семьей. Ты думаешь, я живодер? – Авера согнул руку и с наслаждением уставился на голову Ливии, затем перевел довольный взгляд на ношу во второй руке. – Нет, я не живодер, Мартин, я всего лишь коллекционер ваших грехов, – он вдруг резко швырнул головы в Мартина и закричал: – Забирай свое!

– Не-е-ет!

Мартин ударился о паланкин и проснулся. Перепуганный раб резко отдернул занавеску, не понимая, что произошло с хозяином, а тот обливался потом, тяжело дышал и оттягивал от шеи ворот туники.

– Что с вами?!

– Все в порядке! Мы приехали?

– Почти, господин. Уже рядом.

– Хорошо. Ступай, – раб откланялся и удалился, оставляя своего хозяина наедине с его кошмарами.

Мартин еле-еле сглотнул комок, образовавшийся у него в горле, и почесал шею. Туника сдавила дыхание. Через некоторое время раб снова нырнул внутрь паланкина.

– Приехали, господин.

Мартин нехотя выбрался на свежий воздух и немного размял тело. Раны все чаще давали о себе знать. Он в очередной раз с завистью вспомнил Луция, на котором все заживало, как на собаке.

– Господин, мне пойти с вами?

Раб преданно смотрел в глаза хозяину: такому прикажи, и он вылижет ноги. Мартину было отвратительно даже думать об этом, но он понимал, что и сам мог бы сейчас кому-нибудь служить, если бы Корнелий в свое время не взял его под опеку. Многое с тех пор изменилось. Осталось прежним лишь так и не удовлетворенное чувство мести, которое по-прежнему сжигало и пожирало его изнутри. По ночам он с трудом засыпал, голоса сестер и матери не давали покоя, от них нельзя было избавиться, и даже вино не помогало забыться. Единственным, что ненадолго заглушало его боль, была война, словно его разум пытался насытиться смертью, не имея возможности насладиться местью. Что же, теперь он будет вести переговоры не с врагами, а с деловыми партнерами.

– Оставайся здесь, дальше я сам.

Дом работорговца Антония ничем не отличался от вилл других богачей, на которые Мартин уже успел насмотреться. После посещений пиров и игрищ в императорском доме ему не пришлось удивляться и поведению хозяина: лесть, лесть и снова лесть – так вели себя в Риме все, кому что-то от кого-то было нужно. А довеском к лести прилагались однозначные намеки на взаимную выгоду, что тоже было типично для города, где никто не считал зазорным воровать у другого. Вот и этот хитрый работорговец намекал Мартину на то, что они вместе могут удерживать немного денег с прибыли. Мартин с улыбкой наблюдал за кадыком этого лизоблюда, который хищно ходил вверх и вниз при каждом слове. Если бы не просьба друга заключить с ним сделку, он бы с удовольствием вырвал этот кадык в одно мгновение. Рабы и рабыни подносили и уносили кушанья, а Антоний, видно, получивший маломальские уроки ораторского мастерства, пытался в беседе походить на великих мира сего. Выглядело это смешно, даже раздражающе, и Мартин, стараясь отвлечься от приторных речей, начал наблюдать за бабочкой, которая кружила возле едва заметной паутины. Раз, и она оказалась в ловушке, без шансов на спасение. Восьминогая смерть немедленно кинулась на нее и вонзила в нее свои клыки. Жизнь ее закончилась – быстро и нелепо.