– Говорят, галлы подняли восстание, – как бы невзначай бросила Мария, пытаясь наполнить гробовую тишину теплотой разговора.

Луций перестал жевать, на секунду поднял на нее укоряющий взгляд и запил пищу вином.

– Все поднимают восстания против нас. Никто не желает подчиняться, все хотят править. Но ничего, скоро будет по-другому. Не беспокойся об этих ничтожествах: мои воины усмирят их. Клементий уже выдвинулся к ним со своим легионом, – генерал дернул шеей и сжал кулаки. – Кле-мен-тий… – растянуто и совсем тихо повторил Луций.

– Ты не рад этому?

– Рад? Я буду рад, когда приколочу к кресту этого ублюдка! Поняла?!

– Я не знала, извини, – испуганно и неловко оправдалась Мария.

– И ты меня прости, – Луций глубоко вздохнул. – Просто он… Впрочем, неважно, – генерал отодвинул от себя блюдо и быстро допил вино. – Да, галлы подняли бунт под предводительством Флорома и Сакровирома. Рейнский легион Клементия разобьет их.

– Тогда зачем Тиберий посылает туда тебя? Ты ведь и так постоянно в разъездах.

– Галлам на помощь выдвинулись повстанцы Бартуса. Мне нужно остановить их. Если они объединятся, подавить такое волнение будет намного сложнее. Извини, но мне пора идти: Цезарь ждет.

– Ты спешишь не к Цезарю. Ты спешишь к Марку, Луций.

– Он твой дядя. Что плохого в том, что мы с ним общаемся? Или ты забыла, кто нас познакомил?

– Я все прекрасно помню.

– Вот и отлично! – генерал вытер губы и швырнул салфетку на стол.

– Ты еще придешь, Луций? – спросила она ему вдогонку.

Он ушел, так ничего и не ответив. Мария закрыла лицо руками, несколько раз всхлипнула, но быстро совладала с чувствами и позвала рабов.

– Я помню все, Луций, помню даже больше, чем ты. Что он с тобой делает? Что он делает со мной? С нами?

Она отдала распоряжения слугам, а сама удалилась на террасу, где были разбиты огромные клумбы со всевозможными цветами. Это было ее любимое место для уединения – уединения слишком частого и слишком болезненного. Она рассматривала, как легко порхали над розами разноцветные бабочки, слушала, как монотонно жужжали пчелы и шмели, как где-то стрекотал застенчивый кузнечик. Идиллию нарушил большой ворон, который уселся метрах в десяти от нее на мраморную статую божественного Августа. Ворон крутил головой из стороны в сторону, и его глаза поблескивали, отражая дневной свет. Мария и птица некоторое время смотрели друг на друга, после чего ворон одобрительно каркнул, тяжело взмахнул крыльями, сделал круг и исчез. Ворон – птица смерти, переносящая души людей на своей спине в загробное царство. Так считалось в ее стране. Как давно это было. Она уже почти забыла, как выглядели ее родители, как она попала в рабство и стала танцовщицей, а затем и гетерой. Мария оборвала свои мысли: вспоминать этого ей не хотелось. Теперь она племянница Марка, самого могущественного человека в самой могущественной империи. По крайней мере, так думает ее Луций. Так он должен думать и впредь. В ее памяти снова возник тот страшный человек, Александр, чьи слова она не забудет никогда:

– Ты никто, усвой это и помни всегда. Скажешь ему хоть слово, похороним вас вместе. Не задавай вопросов, не ищи ответов – просто наслаждайся тем, что тебе предоставил хозяин, – его голос был спокойным и вкрадчивым.

Александр – человек не со своим лицом, так почему-то ей показалось. Больше она его никогда не видела, но его присутствие, а уж тем более присутствие «дяди» она чувствовала всегда, словно они были и не людьми вовсе, а призраками.

– Призраки, – тихонько прошептала она сама себе и ушла с террасы, чтобы развеяться на свежем воздухе.

В Риме гонки на колесницах устраивались главным образом на гигантском ипподроме Циркус Максимус, который вмещал более ста пятидесяти тысяч зрителей. Он располагался в долине между холмами Палатин и Авентин. Топот копыт, ставки, азарт – напряжение от разворачивавшегося на нем действа достигало такой концентрации, что, казалось, от него плавились камни трибун. Уделом возничих на скачках, как и гладиаторов на арене, была смерть. Люди жаждали крови, которая подпитывала их азарт, а без азарта не было денег. Четыре колесницы мчали по кругу. Зрители орали, сидя по четырем секторам, окрашенным в цвет колесниц: красный, зеленый, синий и белый. Ставки были сделаны еще перед заездом, и теперь им оставалось только в нетерпении ждать финиша и болеть за «своего» возничего. Понтий напряженно привстал со своего места, когда синяя колесница вырвалась вперед.

– Давай! Давай! Давай! Ну же! Ай, молодца! – брызгал он слюной в предвкушении выигрыша.

Складывалось впечатление, что синий сектор вот-вот взорвется от оглушительного и неистового крика. Остальные тоже орали – правда, не от радости, а от негодования. Болеть за что-то – значит орать, и неважно, побеждаешь ты или проигрываешь.

– Ах, красавец! Ну, каков красавец! Ну же, гони! Гони! – Понтий повернулся к сидящему рядом толстяку, хлопнул его по плечу и от радости поцеловал в лысую макушку. – Вот это мастер! Сейчас он всех сделает! Ха-ха-ха! Понтий – красавец! Ах, какой я молодчина! Да, Асмодей?! Умойтесь, неудачники! Синие впереди всех!

Толстяк развалился на своем месте и, облизывая пухлые губы, спокойно и безмятежно наблюдал за тем, как все вокруг него визжали и подпрыгивали от радости. Второй подбородок мирно разместился складками у него на груди, закрывая шею, словно борода у варвара. Пухлые пальцы переплелись между собой и спали на пузе, поблескивая драгоценными камнями.

– Глупо так рано радоваться, Понтий. До конца гонки еще один круг.

Он крякнул, и его желейное тело немного покачнулось, отчего по нему прошла легкая волна.

– Брось, Асмодей! Ты ничего не понимаешь в бегах! Это четверка Дементия Целиста Старшего! У него самые лучшие кони! И самые ловкие наездники! Сам посмотри: он опережает ближайшего преследователя на два корпуса! Тут все решено! Сразу видно, что ты не игрок, Асмодей! Давай! Давай! Давай! – снова начал он вопить с ребячьим задором и искренней радостью.

Кони, хрипя вспененными ртами и поднимая клубы пыли копытами, рвались вперед. Толпа бесновалась. До финиша оставался последний вираж. Зрители из синего сектора уже заранее поздравляли друг друга. Понтий с поднятыми руками радостно славил богов: он поставил на этот заезд немалые деньги.

– В этом заезде победят зеленые, – послышался спокойный голос толстяка.

Понтий с улыбкой на лице повернулся к нему, чтобы поспорить, и в этот момент колесницы на пределе возможностей вошли в поворот, и у лидера гонки с хрустом лопнула ось. Тяжелая повозка завалилась на бок, но кони по инерции продолжали нести ее к финишу. Возничий подлетел в воздух: у него не было ни единого шанса на спасение, поскольку руки были крепко обмотаны поводьями для лучшего контроля животных. Ипподром гулко охнул, будто все зрители разом провалились в бездну к самому Плутону. На мгновение воцарилась тишина, нарушаемая только хрустом разлетающейся на щепки повозки. Переломанного возничего синих лошади соперников втоптали копытами в песок, и только туника позволяла угадать в получившемся месиве человеческое тело. Пока белая и красная колесницы пытались объехать внезапное препятствие, зеленый сектор взорвался в ликовании: их четверка с шумом пронеслась через финишную черту, обгоняя ветер, – они победили.

– Твою мать! Задница кентавра! Да что это вообще такое?! Тысяча денариев! Тысяча! Боги, за что?!

Понтий обхватил голову руками и плюхнулся рядом с Асмодеем. Перед его мысленным взором звонкие монеты улетали в пропасть сквозь растопыренные пальцы. Сегодня не его день, точно не его. Он покачал головой, коря сам себя за то, что оказался тут, но вовремя вспомнил, что пришел сюда не развлекаться. Его позвал Асмодей, который только что угадал победителя.

– Но как?! – Понтий медленно повернул к нему голову.

– Случайность. Сказал первое, что пришло в голову, и угадал. Просто повезло!

– Это да-а-а. Повезло так повезло.