– Расслабься, дружище. Расслабься.

– Я это… – проговорил пересохшим ртом Понтий.

– Да все нормально. Ну, кого ты тут для себя присмотрел? – сказал Луций, подходя к стоящим в стороне рабам, отобранным Понтием. – Эй, ты тут за переводчика, как я погляжу?

– Да, господин, – тихо, со страхом в голосе ответил нумидиец.

– Иди сюда. Иди, иди, не бойся. Кто вот этот, с козлиной бородой? – указывая пальцем на долговязого мужчину, спросил Луций.

Переводчик что-то тявкнул пленнику на своем презренном языке, долговязый нехотя ответил.

– Он говорит, что он философ из Цезареи.

– Ух ты, философ! И как же ты, философ, умудрился взять меч в руки? Разве твое дело не трепаться о всякой ерунде? Ну же, переведи ему! А то он смотрит на меня, словно баран!

Нумидиец снова затявкал, долговязый выслушал и надменно улыбнулся, после чего сказал что-то, отчего у переводчика покраснели уши и забегали глаза, будто у вора, которого поймали за руку на рынке.

– Ну, что ты растерялся? Давай, поясни нам, что сказал этот мудрец? Да, Понтий, ты прав: за ученых рабов дают хорошие деньги на невольничьих рынках. Я как-то пропустил момент, дружище, когда ты из солдата превратился в торговца! – злобно улыбнулся Луций.

– Повелитель, – срывающимся голосом начал переводчик. – Он говорит, что такие люди, как вы, ведут войну, забыв заключить мир с самими собой. Он говорит, что, придавая их страшной смерти, вы добьетесь не покорения, а большей ненависти к себе. Говорит, что в погоне за великой мечтой легко потерять смысл собственной жизни. Говорит, что не боится смерти. Простите, повелитель, это его слова, а не мои, – нумидиец спрятал глаза, раскланялся и, пригнувшись, отошел в сторону, словно пес, который прижал хвост при виде более сильного животного. Кажется, еще немного, и он бы заскулил со страха, настолько был жалок его вид.

Луций стоял, замерев, остальные ждали, что он будет делать. Все знали, как непредсказуем он был в последнее время.

– Прекрасно! Один прощает, другой не боится смерти. Значит, по-твоему, поднять восстание – это нормально, да, философ?! А отвечать за содеянное? Отвечать за содеянное мы не будем, так?! Да и правда, зачем? Ведь все римляне плохие! Один мой хороший знакомый, тоже философ, – Луций подошел ближе к долговязому, – говорил мне: «Если у тебя что-то появилось, значит, у кого-то другого что-то исчезло. Если ты поднялся на ступеньку вверх, кто-то другой упал на дно». Сильный всегда прав, философ!

Долговязый не понял, как металл пронзил его тело. Луций стоял перед ним и смотрел, как из его тускнеющих глаз быстро уходил жизненный свет. Затем он резко провернул меч внутри тела, отчего пленник привстал на цыпочки, протяжно пискнул, захрипел и упал к ногам генерала.

– Раз, и нет философа, – поворачиваясь к Понтию, с хищной ухмылкой произнес Луций и подошел к другому пленному, который стоял рядом с убитым. – Ты, наверное, тоже учитель? А, в принципе, какая разница? – человек пошатнулся, тяжело задышал, сначала быстро, потом все медленнее и отрывистее, и вот уже на земле лежали двое. – Как ты там говорил, Понтий? Ты хотел что-то иметь от этого похода? Мне кажется, ты имеешь меня! И мне это страсть как не нравится! – при этих словах очередное тело упало к его ногам, теперь это была девушка.

Генерал повернулся и медленно, вразвалку направился к своему другу, сжимая в руке меч. С блестящего лезвия на песок стекала багровая вязкая жидкость. Доспехи были забрызганы кровью, которая отчетливо алела на черном металле. Понтий отшатнулся назад. Напряжение было такое, что, кажется, даже воздух стал тяжелым, как скала.

«Мне придется делать страшные вещи... Ты не такой уж и плохой человек, Луций… У власти есть только власть, хочешь быть первым – убей собаку. Как ты будешь убивать врагов, если не можешь убить животное?». Тело Луция передернулось, его рука, сжимавшая рукоять меча, обледенела, миллиарды игл снова пронзили ее, причиняя нечеловеческую боль. Перед глазами белело лицо Понтия, бледное, в цвет сенаторской тоги. Казалось, что он и не дышит вовсе. Луций пришел в себя так же неожиданно, как и впал в гнев. Он испуганно посмотрел сначала на друга, потом на себя: рука с мечом опущена, Понтий невредим. Генерал облегченно вздохнул и тихо произнес:

– Еще раз устроишь что-то подобное в моем легионе… – и, вложив меч в ножны и повернувшись к солдатам, продолжил: – Всех распять! И ради всего святого, объясните мне хоть кто-нибудь, куда подевался Ромул?!

Карфаген – город, с покорения которого началось процветание Рима. Строения разного качества из местного песчаника и камня, шатры, лавочки, невероятно узкие улочки, постоянный гомон населения. Здесь кипела жизнь. По переулкам, словно по лабиринту, шныряли разновозрастные грязные ребятишки в тряпье и постоянно клянчили подачки. Темнокожие и смуглые люди в разномастной одежде, от которой пестрило в глазах, что-то продавали и покупали прямо в переулках. Торговцы умудрялись тесниться на клочке пустой земли, выставляя товар высоко по каменной стене, и чтобы рассмотреть приглянувшуюся вещь, приходилось задирать голову. Говорили, раньше Карфаген был намного красивее Рима – до того, как его разрушили, а затем отстроили вновь. Впрочем, говорили, что и Ганнибал Барка был непобедимым, – все глупости. Против силы всегда есть другая сила, и какими бы ни были красота и величие, всегда найдутся еще большие красота и величие. Так устроена жизнь: она не дает расслабляться – такова была воля Олимпа. А люди любят зрелища и движение. Они не знают, что являются куклами богов, и, когда они надоедают, боги заводят себе новых. Никто не может быть вечен, кроме богов, – печально, но факт.

Ромул лежал на кровати в маленькой душной комнате. Воздуха, поступавшего из узкой щели в окне, недоставало, чтобы остудить даже такое крохотное помещение. Она гладила его рукой по влажной коже – чернокожая, стройная и изящная, как кошка, с золотыми кольцами в ушах, подарком Ромула. Большие миндалевидные глаза таинственно светились в полутьме, а от ее улыбки у него екало внутри. Девушка грациозно поднялась и, обнаженная, подошла к окну, будто проплыла. Она была прекрасна: кожа ровного темного цвета, волосы блестящие и черные, стрижка, как у мальчишки, короткая, с правой стороны у уха – тоненькая до плеч косичка с вплетенной в нее красной ленточкой. Окно раскрылось, впуская прохладу, от которой по телу Ромула пробежали мурашки, и остужая постель, хранившую тепло ее тела. Девушка повернулась и улыбнулась, обнажив ровные жемчужно-белые зубы. Сердце Ромула блаженно замерло.

– Тебе нужно идти. Ты и так проводишь со мной слишком много времени. Я не хочу, чтобы из-за меня у тебя были неприятности.

– Я все еще выслеживаю отряд повстанцев, которые отошли в пустыню. Разве ты забыла?

– Говорят, твой командир Луций – страшный человек. А если он узнает, что ты игнорируешь его приказы?

– Брось! Не волнуйся, я послал вместо себя отличного офицера и двести всадников, а после той показательной казни Такфаринат вряд ли осмелится высунуть нос из барханов. Тем более Луций не такой уж и плохой, если узнать его поближе. Мы выросли вместе, делили и радость, и горе. Он иногда перегибает палку, но это лишь из-за того, что с ним произошло. Мы все иногда перегибаем. Когда-нибудь я расскажу тебе о своем детстве, сейчас я не хочу про это вспоминать.

Она медленно отошла от окна, опустилась на кровать, подползла ближе, прогибаясь всем телом, и положила свою голову ему на грудь. Его сердце застучало, словно взбесившееся.

– Я заберу тебя с собой в Рим, как только мы расправимся с Такфаринатом. Ты была в Риме? У меня там отличное поместье.

– Нет, не была. Но очень хочу оказаться там. С тобой, – прошептала-промурлыкала она ему в ухо и прикусила мочку так, что мурашки снова разбежались врассыпную по его телу.

Ромулу давно надо было идти, но он, как приклеенный и будто парализованный, не мог оторвать тело от постели, а в голове шумело: «Проклятье! А если Луций узнает? Нужно рассказать ему… Нужно…Нужно… Потом».