Одного из жильцов квартиры номер восемь прорвало поздним вечером, когда все, в том числе и его жена, были заняты локальной эвакуацией.

– Где я живу? С кем я живу? Я не понимаю! – застал он в дверях кухни безразличную супругу с подносом, уставленным рюмками.

– Лучше бы помог, – отмахнулась она.

– Я не хочу больше участвовать в этом безобразии!

– В нашем полку прибыло, – подбодрили молодожены и с хохотом удалились в свою живопырку. А супруги остались на кухне, и разгоряченный муж уже не смог сдержать тормоза.

– Ты оглянись, что мы видели в своей жизни? Что пережили, кроме этого бесцеремонного наглого трамвая? – кричал он, пытаясь заглушить этот самый трамвай, который уже трясся сквозь кухню и мигал им в окна освещенными салонами. Муж даже не обратил на него внимания, его несло дальше.

– Другие по ночам стихи пишут, музыку сочиняют. А я чем занимаюсь? На что трачу свободное от трамвая время? Дрыхну... Да, дрыхну, как бездомная собака, попавшая в случайную будку. Я разучился любить, надеяться. И прежде всего ты виновата в этом.

Соседи не заходили на кухню – им хватило потрясений от трамвая. Так и просидели всю ночь на табуретках муж и жена, охваченные разными чувствами.

– Вместо того, чтобы сглаживать острые углы, ты постоянно пилила, делала их еще острее! Ты подтачивала меня изнутри, в то время как трамвай орудовал снаружи. Но твои действия были куда изобретательнее и изощреннее. Что ты сидишь с этим проклятым подносом? Выбрось его, наконец, все уже разбито.

И праздничные рюмки в одно мгновение стали мусором в ведре домашнего очага.

– Какой это очаг?! Это топка! Мартен! Мы переплавляемся здесь в такие же тупорылые трамваи. Бегаем от сих до сих, как заведенные. – На излете ночи муж дошел до решительных формулировок. – Все! С меня хватит. Я ухожу!

Жена ничего не ответила, и он продолжал.

– Уеду. Сейчас же уеду. На первом трамвае. Когда первый?

– Через двадцать минут, – удивленно отозвалась жена.

– Я еще успею к остановке. Так... вещи мне не нужны. Они меня не интересуют. Главное – решиться.

И он решился. Твердо встал на ноги, хлопнул себя по бокам, взял портфель и ушел.

Он вернулся через полчаса, озадаченный и испуганный. Трамвай не пришел. В квартире об этом, разумеется, знали, и все постояльцы уже собрались в коридоре. Квартира номер восемь держала совет под молчаливым велосипедным распятием. Теперь все вокруг молчало, говорили только люди.

– Может, с ним что-то случилось в пути? Сошел с рельсов или загорелся?

– Или эти самые пути начали ремонтировать, а нас как всегда не оповестили?

– Ура! Долой трамваи! – кричали возбужденные молодожены.

– Подождите, – шикали на них. – Он может вернуться в любую минуту… Что ж мы стоим? Надо выйти на улицу, посмотреть там.

Жильцы медленно шли к остановке, где уже скопилось достаточно народа. Здесь смешались и возмущенные местные и невозмутимые приезжие, последние продолжали ждать в надежде уехать отсюда поскорее. Переговариваясь, все поглядывали на угловой дом, из-за которого должна была появиться полосатая морда, волоча за собой двух- или трехкамерный желудок, забитый пассажирами. Народ был согласен даже на один вагон, лишь бы он не обманул их ожиданий.

– Он не появится, – заключил ответственный съемщик квартиры номер восемь. – Надо идти ему навстречу.

Приезжие выругались и разошлись по другим остановкам, а трамвайные аборигены поплелись по путям в обратную сторону. Некоторые дошли аж до трамвайного парка. Там их приняли любезно. Успокоили, заверили, что неполадки на трассе скоро устранят и трамвай пустят в прежнем режиме. Где находились неполадки и как их собирались устранять, выведать не удалось, но дорогу в депо ходоки запомнили и обнадеженные вернулись по домам.

Только жизнь в домах перестала идти нормально, а шла в перманентном ожидании трамвая. В восьмой квартире в момент предполагаемого его прохождения жильцы хватались за хрусталь и выкручивали пробки. Старик продолжал закладывать в рот порцию таблеток и запивать микстурой, молодежь кидалась на кровать, однако очень быстро с нее слезала. В доме вообще ничего не клеилось, у кого-нибудь обязательно подгорала на плите кастрюля или ломался утюг. А пожилая чета в знак протеста заколотила балконную дверь.

Все происходило на фоне непрекращающихся попыток связаться с трамвайным депо – единственным виновником и избавителем от всех бед одновременно. Но пока по путям, по которым пульсировали трамваи, мальчишки гоняли на велосипедах с писклявыми звонками. Электрическая кровь застыла в железных жилах. И сердце остановилось.

Из депо все время обещали, что «кровоснабжение» вот-вот восстановится. Особо упорные дознавались, будет ли оно осуществляться по старому расписанию или придумают новое. Им отвечали, что, конечно, по старому и что им не о чем беспокоиться. Они бы и не беспокоились, если бы хоть краем уха услышали разговор двух начальственных трамвайных мужей.

– Вот жизнь пошла! Никакой передышки, – вздыхал один.

– Да-а. И что они прицепились к этому трамваю? Ездить больше не на чем? – отзывался второй. – У них на следующей улице чудесная автобусная остановка.

– Не скажи… Люди привыкли пользоваться трамваем. Привычка – великое дело. А между тем по Генплану в городе скоро вообще трамваев не будет.

– Так это значит, мы без работы останемся? – волновался второй.

– Ну, мы-то не останемся, – ухмылялся первый. – А вот люди уже без трамвая остались.

– Не говори. Все пишут и пишут. … И звонят.

– Пусть пишут. А к трубке не подходи.

– Может, сказать им? – предлагал второй. – Ну, что маршрут сняли.

– Что ты! – протестовал первый. – Тогда еще больше звонить и писать будут. И не только нам, по верхам пойдут. А зачем верхи зря беспокоить?

– И то верно, – соглашался второй. – Может, хоть расписание снять?

– Да пусть висит, – равнодушно зевал первый. – Оно никому не мешает.

Душно в тесной каменной келье. Скупая полоса света клинком пробивает оконную щель и едва доходит до стола, заполоненного бумагою и всяким писчим приспособлением. В то лето одна тысяча неважно, какого года от Рождества Христова отмечали летописцы по всей Руси жару небывалую. Палила она хлеба, сушила реки, донимала люд меньшой хуже вражины поганой. Молились о снисхождении мужи духовные по церквам и погостам, однако ж не забывали народ приучать к смирению и усердию троекратному. Христиане не роптали, плели свою житейскую кудель и уповали на милость Божию и мудрость княжескую. В остальном сами были могучи отстоять славу ратную и скрепить ее словом книжным для чужеземцев и потомков.

С такой думою садился каждый день за работу благочестивый инок Святоегорьевского монастыря Даниил. Не имел он иной заботы, кроме как исписывать подвиги витязей великоросских, повторяя букву за буквой своды древних летописей. Начинал с рассветом и трудился до глубокой ночи, сменяя лучистую благодать светила на чахлый огонь лампады. Порой даже засыпал за столом, увлеченный незримым действом, а, проснувшись, снова отправлялся на бумажные поля брани.

Так коротал свой век Даниил, сидючи за возвышением дубовым, и света белого не видел. Разве что блеснет в оконце куполок церкви Святого Егория, да и скроется за облаком. Сызмальства отданный на попечение монастыря оного и едва научившись грамоте, положил он жизнь цельную во служение книге. И поныне, давно уж пережив Христа на земле, верил свято в божественную суть слова и чудодейственную силу его в устах человечьих. Знал он, как речи князей многомудрых и доблестных воевод подымали целые полки на битву трудную за дело правое. Были словеса, точно реки бездонные, перейдя кои, уж пути назад не имеешь. А кто охоч был бегством озаботиться, после речей тех горячих первым на врага кидался, будто храбрость одну знал с рождения.

Паче всех нравились Даниилу слова княжича Святослава, сына Игорева. Слаще молитвы о кущах райских звучала их неотвратимая истина – «Мертвые срама не имут». Те павшие на полях брани добыли для Руси славу немалую, что дороже богатств заморских, да и сами обрели вечную похвалу в повестях сиих, лежащих перед взором Даниила. Чуял он, что и его та слава звончая лебединым крылом задела. И преисполнился инок гордости за отчизну. И трудился с еще большим тщанием. И помыслить не смел об ином.