Но тащить Аничкина не пришлось – на нем была чужая кровь. А на дне окопа под ними лежал убитый солдат, которого присыпало землей от взрыва. Медсестра уже собирала бинты обратно в сумку.

– Погоди, – зашептал Аничкин взволнованно. – Не уходи.

Он неловко притянул ее за талию, уткнувшись носом в теплое лицо.

– Дурак!.. Нашел время.

Она резко оттолкнула его. Аничкину стало больно. Больно и плохо, как никогда еще не было. А когда он наконец добрался до своей части, то узнал, что в этом бою пал смертью храбрых его товарищ – гвардии рядовой Громов.

«Может, это он лежал в том окопе и его кровь я принял за свою?» – думал Аничкин, и эта мысль, не давала ему покоя.

– Молодец. Представим к награде, – диссонансом звучали похвалы командиров.

Они панибратски хлопали Аничкина по плечу, обязательно добавляя:

– А Громов – герой! Жизни не пожалел… за Родину.

– Герой… герой, – понеслось по части.

Его подвиг пересказывали, добавляя каждый раз что-то новое, то, чего Аничкин не мог ни подтвердить, ни опровергнуть. Ему было только до слез обидно, что он сам не может отличиться так, как Громов. Кому, получалось, нужно его бесстрашие и его жизнь, когда на войне в почете была лишь смерть. Аничкин же давно сторговался с ней, и ему нечего было отдать или принять.

Ему дали медаль, хотели повысить в звании, но забыли. Громов же получил орден. Посмертно. И о нем помнили.

– Ну и плевать! – утешал себя Аничкин. – Зато живой. И еще лет семьдесят живым буду… Эх, надо было на сто договариваться.

Он озлобился на смерть. Теперь ему даже доставляло удовольствие слушать сводки с фронтов о ее бесчинстве. Его никогда не будет в этих сводках, как и в списках героев. Он навсегда застрахован от несчастного случая им стать. Кто без страховки, тот – герой. Вот что понял Аничкин. И продолжал воевать. Ему казалось, убивая других, он сражается со своей собственной смертью. Но этого было уже мало. Ему во что бы то ни стало хотелось спасти кого-нибудь от ее прихода. Но все пули, как назло, доставались другим.

– Победа! Браток, война закончилась! – бросился обнимать его ротный. – Жить будем, понимаешь!

Аничкин встретил эту новость холодно и отстранился от объятий командира. Свою победу он одержал еще в первом бою. Победу над смертью и страхом перед ней. Сейчас его мучила совесть, с которой он не мог совладать.

– Это нечестно! Я же гад, предатель. Меня расстрелять надо… так ведь выживу. Тогда повесить или утопить, как котенка.

Многих ждали дома. Аничкина никто не ждал, это он получал похоронки, две – на родителей, и теперь он был никому не нужен. Предстояло еще семьдесят лет ждать, пока он понадобится.

Он ехал в эшелоне обратно в родной город вместе с захмелевшими от победы бойцами, которые всю дорогу пели, смеялись, а на одной из остановок стали прыгать из вагонов в насыпной обрыв – просто так, чтобы сбросить лишние силы, которые уже не понадобятся для атаки. Аничкин тоже прыгнул. Но голова его, полная тяжелых мыслей, перевесила тело, и он стукнулся ею о камень.

И привиделось ему, что снова война, он рвется в бой, добегает до какой-то границы, а дальше не может. Только знает, что необходимо переступить, что там дальше будет хорошо.

– Вот она, новая жизнь, – думает Аничкин.

– Какая еще жизнь, – возражает ему голос за спиной.

– Ты опять пришла? – удивляется Аничкин.

– Что значит опять? Я еще не приходила.

Тут всплыло у Аничкина в памяти, что тот голос был мужским, хриплым, как у комбата, а этот женский, сухой, старушечий.

– То был страх. У нас с ним своя война. – И старуха гадко захихикала. – Теперь придет он через семьдесят лет, а тебя уже нет. Вот умора!

Над бездыханным телом склонились солдаты. Радость их приутихла, все видели, как беззащитен человек, и настигают его не только в бою.

– Какая нелепая смерть, – сказал кто-то. – А на войне мог бы стать героем.

Часы спешили.

Они уже несколько раз переворачивали колбы, чтобы выяснить, при каком положении песок сыпется быстрее, но, как ни менялся верх с низом, результат оказывался один и тот же. Металлическая диафрагма стерлась еще на одну песчинку.

– Мы уже устали работать над вашим заказом, – часовщик выпрямил спину.

Ворочать стеклянные емкости в полтора метра высотой было занятием не из легких.

– Я всего лишь хочу, чтобы часы шли точно, – отвечал мужчина в сером пиджаке. – Разве это так сложно сделать?

– Вы сами не знаете, чего хотите. Закажите обычные современные часы, механические или электронные. Мы дадим вам гарантию точности лет на сто.

– В ваших современных время абстрактно. Я его не вижу… только цифры. А это не время, оно не исчисляется цифрами.

– Это вы мне говорите? – поднял брови часовщик.

Уж кому, как не ему лучше знать, в чем состоит время. Однако только настоящий профессионал после таких заявлений мог оставаться невозмутимым.

– Хорошо. Тогда позвольте нам засыпать не песок, а цинковую пыль. Она намного надежнее, не стирает поверхности стекла и диафрагмы.

– Нет, – резко возразил заказчик. – Только песок. Стекло ведь тоже из песка. Только он будет отражать естественный ход времени.

– А как насчет измельченной яичной скорлупы? Вполне естественный материал. Скорлупа это… кокон времени, будущего времени. Вы только представьте, его разбивают, выпуская время наружу, измельчают, просеивают, превращая в пыль, которая служит отсчетом новой жизни.

Он нашел бы еще множество материалов, похожих на течение времени. Золотая пыль – именно золото придает вес человеку, оно сыпется из кармана в карман, за него можно купить не то что жизнь, само время. Измельченный в порошок мрамор – вот он стоит, тверже веков, застывший в монументальной форме, а попади он в часы, станет податливее глины. Еще можно переливать нефть, хотя она, конечно, сразу запачкает стекло, и время ускользнет в ее черных недрах. Бивень мамонта… но это будет намного дороже.

Заказчик его совсем не слушал. Он разглядывал свои пыльные ботинки.

– Нет, только песок, – поднял он, наконец, глаза. – Остальное будет нечестно.

Его выпаривали, прессовали, измельчали до пыли, вываривали в вине, снова выпаривали. Но песок, как только попадал в стеклянные колбы, начинал жить своей жизнью. У него было какое-то собственное время, по которому он сыпался, и которое всегда чуть опережало время человеческое.

– Может, в стекле дефект? – беспокоился заказчик. – Воздух где-нибудь проходит?

– Мы меняли колбы, – отвечал равнодушно часовщик.

– У вас здесь холодно, – запахивал серый пиджак мужчина. – Я слышал, песок сыпется медленнее в тепле, если на него светит солнце.

– Хотите медленнее, так положите часы горизонтально, в знак бесконечности. Время вообще остановится.

Терпение часовщика подходило к пределу. Он не знал, как избавиться от этого капризного заказчика. Он хотел еще посоветовать сменить серый пиджак, чтобы жизнь не казалась такой унылой и быстротечной, но в последний момент воздержался.

– Это нечестно, – повторил заказчик.

Они еще долго экспериментировали с колбами, песком и диафрагмой, пока досада и раздражение часовщика не сгустились и сконцентрировались до такой степени, что превратились в очень простую и каверзную идею, которую он незамедлительно воплотил.

– И что? – мужчина в сером пиджаке сначала ничего не понял.

– Ждите, – часовщик наслаждался его реакцией. – Сейчас упадет.

Часы стояли. В том смысле, что песок не сыпался, он заполнял верхнюю колбу и не спешил покидать ее. Часовщик умудрился так запаять диафрагму, что осталось совсем микроскопическое отверстие, диаметром в одну песчинку, которая и должна была упасть, но никак не падала.

Заказчика заворожило ожидание.

– Это же вечные часы! – воскликнул он.

– Ничего нет вечного в этом мире, – возразил часовщик. – Сам мир не вечен.