С малых лет желал инок обрести в книгах мудрость и воздержание. Воздерживаясь от мирских забав, богатства и славы, ждал он мудрости, как награды, искал ее, затаенную меж строк. Теперь же, запершись в книжном затворе и не усомнившись ни на миг в истинности веры, не мог он отказать себе в удовольствии проронить слезу над волнительным местом, сотканном из чернил и бумаги. Невзирая на опалу игумена и присных его. Дородный игумен, будучи человеком твердым и неотступным, осерчал на него несказанно, сочтя Даниловы «поспешность и небрежение к письму и особливо порчу ценной бумаги» за личное оскорбление. «Безбожный инок позор навлекает на монастырь наш, а иже с ним на род славный, славянский», – любил теперь говаривать игумен и собирался рядить неверного всем миром духовным Святоегорьевским, однако ж в окончательном решении покуда колебался.

А Даниил хотел, да не в силах был уважить наставников грозных, потому как погряз целиком в делах ратных. Стали ему чудится в монастырских бойницах вражьи рожи поганые. Натерпелся он страсти, плутая по дорогам торным, путаясь в буквах несмышленых. Возьмет, да вдруг вместо одной другую выведет иль местами соседок переставит, а то и вообще забудет обеих. Честь монастырская и человеческая затерялись в словесах трудных, кои кружили Даниила, обволакивая языческим колдовством. Нестерпимая жара хватала за горло, душила, раздирала тошнотворным угаром лампады. Он сменил лампаду на свечи, сворованные от образов, и ставил их так близко, что огонь обжигал руки. А он все равно не мог разглядеть письма.

Глаза слабели с каждым днем, как и сердце. Временами сплошной туман накрывал его плотным шатром. В серой пелене усматривал он всадников, теснящихся и сражающихся в узкой келье. Самого инока порой уносило куда-то под потолок, где тоже было несносимо душно. Даже риза казалась мала ему, и он пытался освободиться из нее, но тщетно.

От повести несчастливой по-прежнему веяло великой печалью. Она переливалась в Даниила, вскипая со всей тьмой нескончаемой скверны. Жизнь его оборотилась в наваждение. Не знавал он боле людей, не различал бумаги, а от речи, когда-то богатой и затейливой, словно терема боярские, всего-то и осталось, что три слова: «Мертвые срама не имут». Ими и встретил Даниил врагов нежданных, ворвавшихся к нему в келью лютой ночью целым полчищем. Кто такие были, какого роду-племени, не заметил инок. Успел лишь перекреститься, прежде чем вонзили они копье безыскусное в ослабевшее тело. Удар пришелся прямо в сердце, и крови не было совсем. Только последним дыханием задуло на столе свечку.

Похоронили инока в монастырском дворе, отпевали долго и торжественно, как лучшего переписчика со времен Святого Егория.

Смотрясь в зеркало, он всегда получал истинное наслаждение от своей внешности. В самом деле, было на что посмотреть: длинные жесткие усы, торчащие в разные стороны, розовый нос, не большой, но и не маленький, среднего размера, круглые блестящие глаза, выражающие тонкое устройство души, в меру волосатые уши, плотное тело в шикарных штанах и, конечно, большой пушистый хвост. Такого кота надо еще поискать. Но мы поисками заниматься не будем, нам и этого достаточно.

Надо сказать, наш кот очень хорошо понимал, какое богатство натуры досталось ему от природы, и тщательно следил за ним, постоянно вылизывая мохнатые бока, лапы, хвост и белое жабо на груди. А потом снова любовался своим отражением в зеркале. Лишь одно обстоятельство омрачало картину, а именно, что красота эта пропадает зазря.

– Так и просидишь всю жизнь каким-нибудь заштатным крысоловом в захудалой библиотеке, – беспокоился кот.

И придумал-таки достойный выход из ситуации – оставить свой след в кинематографе.

Работа над ролью началась для него с отлавливания режиссера. После нескольких неудачных попыток выяснилось, что режиссер отлично умеет заметать следы. «Почти как я», – подумал кот и перекинулся на других членов съемочной группы. Довольно быстро удалось подкараулить одного из ассистентов, который куда-то спешил и под напором кота решил отделаться немедленным приглашением на пробы.

К пробам кот готовился с трепетом. Долго вылизывал жабо и расчесывал хвост. И в назначенный день в полной готовности предстал перед узкой дверью в большое искусство.

– Ну-с, дорогуша, и кого вы хотите играть? – равнодушно обежав его взглядом, спросил режиссер.

– Кота, – ответил кот, не скрывая удивления от возможности другой альтернативы.

– Я так и думал! – простонал мэтр. – Сейчас все хотят быть котами. Просто помешались на этой роли. Ну, вот объясните мне, почему вы хотите играть именно кота.

– Я п… по… хож, – растерялся кот.

– Допустим. Хотя… уши надо бы подровнять.

– Как это?

– Для симметрии. У вас они повернуты в разные стороны, а надо, чтобы в одну, – устало объяснил режиссер, словно делал это сотый раз за день. – А хвост, дорогуша, сейчас так не носят. Слишком он у вас торчит вверх.

При последних словах хвост кота сам собой обвис и прижался к брюху. Таким его и сфотографировали для проб.

– Хорошо, а что вы умеете делать? – продолжал режиссер.

– Все! – выпалил кот.

– То есть?

– Могу по крышам ходить, могу на спине перекатываться, могу задней лапой за ухом чесать, могу…

– Достаточно, – прервал режиссер. – А мяукать-то вы умеете?

– Ма-а-а-ау! – обрадовано завопил кот.

Режиссер поморщился.

– Стоп, стоп, никуда не годится. Что вы орете, будто вас режут?

– Это я от во-о-олнения, – съежился кот. – У меня раньше получалось. Честное слово.

– Тогда идите и репетируйте… как раньше. Здесь вам не мясная лавка. Сюда приходят подготовленными. Завтра еще посмотрим, как вы двигаетесь.

Всю ночь кот репетировал мяуканье, пока не начали стучать в стенку перебуженные соседи. Под конец у него стали выходить звуки, очень похожие на лязг железной палки о батарею.

– Ну вот, уже лучше, – заключил на следующий день режиссер. – Но все равно не достаточно… Теперь посмотрим, что с пластикой. Дайте-ка мне сценарий.

Ему дали пачку листов.

– Так, давайте, например, вот отсюда: «Кот проснулся, потянувшись, посмотрел в окно и принялся вылизывать заднюю лапу, которая, как он чувствовал, затекла за ночь. Затем прошелся по комнате, остановился возле двери и принюхался»… Итак, дорогуша, изобразите нам все, что здесь написано.

Вся съемочная группа уставилась на дебютанта, а кот от нахлынувшего внимания и ответственности тут же забыл весь текст и принялся импровизировать. Заходил взад-вперед, от окна к двери и обратно, потом вспомнил про заднюю лапу, которую требовалось вылезать, потому что она затекла. Кот не мог представить затекшую лапу и на всякий случай вылизал ее со всех сторон. После чего начал водить носом перед ассистентом режиссера, от которого пахло грязными носками.

«Вот оно каково – искусство», – думал кот и терпел. Его мучения прервал режиссер.

– Ну, и что это за бессмысленные шатания? Так ходят медведи после зимней спячки, но никак не коты.

– Но лапу-то я правильно вылизал, – заныл кот.

– Не велика заслуга. Задние ноги все умеют лизать. Этому еще в кружках художественной самодеятельности учат… Помню, в детстве у меня был кот. Как он умел умываться! – режиссер предался воспоминаниям, отвернувшись от кота. – Я копировал его движения, пока у меня не начало получаться точно так же. Можно сказать, это была моя первая роль. А вы ее совершенно не чувствуете! – было обращено уже к коту. – Нужно учиться, дорогуша. Идите и учитесь. Походите по улицам, присмотритесь, как ведут себя настоящие коты. Составьте свою концепцию кота, наконец! Вот тогда и возвращайтесь.

И кот ходил по улицам, лазил по чердакам и подвалам, встречался со знакомыми и незнакомыми котами и к каждому приставал с вопросом о котиной концепции, на что собеседники предупреждающе шипели, и никто не хотел отвечать. Лишь один старый кот промурчал ему, что никакой концепции нет, а есть только свежие щучьи головы в соседнем магазине, и этого вполне достаточно. Заглянул кот и в тот магазин. Но ему сказали, что головы просто так не дают, а только за пойманного мыша.