По какому-то закону здешней природы все складывалось так, как мне хотелось. И как обычно случается, тут же возникло ощущение, что я уже бывал здесь, более того, жил какое-то время.

– Давно у вас этот дом? – сам собой родился первый вопрос.

– Как, вы уже начинаете? – она встрепенулась. – Давайте, я хоть посуду уберу.

– Не нужно. Пусть все так остается, как есть. Не тревожьтесь, представьте, что я ваш давнишний знакомый, который долго у вас не был и все забыл.

– Хорошо, я попробую, – она разгладила скатерть ладонью, словно первоклассница. – Дом, вы говорите?.. Еще до войны мои родители построили, я потом уж утеплила, когда перебралась из города жить.

– А дети?.. У вас есть дети?.. То есть я хотел спросить, после войны вы еще были замужем?

– Не была. И детей нет.

Она сказала это просто, без всякой жалобы и сантиментов. Поэтому я решился спросить прямо.

– Ждали?

– Ждала-а, – она протянула последний слог, будто хотела вместить в него это ожидание. – Ведь я ничего не знала тогда. И до сих пор не знаю.

Это правда. Не было ни похоронки, ни уведомления о том, что пропал без вести. Она долго ходила по инстанциям, просила, плакала. Один раз с ней даже случился сердечный приступ. И потом больница, санаторий. Ее уже никуда не пускали. Пропал человек и точка.

– Говорят, неведение страшнее всего. Как же вы все пережили?

– Да, – согласилась она. – Неведение о двух головах, как химера. Одна голова тебе шепчет – умер, забудь, а другая – живой, живой. Вот и разрываешься между ними двумя.

– Вам тяжело об этом говорить? Но ведь уже столько лет прошло…

– Сейчас по-другому воспринимается. Вы спрашивайте. Я понимаю, у вас работа такая. Я тоже в юности мечтала стать журналистом. Ездить по разным городам, общаться с людьми, слушать их откровения… На журфак поступала… не прошла. Вы спрашивайте. Только я мало что могу рассказать, мы вместе-то были всего два месяца… два медовых месяца.

– Скажите, а когда вы узнали, что он профессиональный разведчик?

– Не сразу. Я студенткой была, а он представился как военный. А потом пропал, на год или больше. Я уж и забывать стала, смирилась. А в апреле сорок первого вдруг объявился, сказал, что в увольнительной. Мы тогда в этот дом приехали пожить. Но его еще раньше вызвали, чем война началась. Потом эвакуация. Вернулась одна, родители в войну умерли, в городе квартира сильно пострадала из-за бомбежки, а дом этот цел оказался.

– Когда же вы пожениться успели? И как решились оба?

– А вот после одного случая. Как раз теплые дни начались в конце апреля. Мы в лес пошли и заблудились. Я-то еще плохо места эти знала, а он вообще первый раз. До темноты петляли, никак не могли выйти к поселку или хотя бы на дорогу. Звезды уже на небе зажглись, шорохи по лесу пошли. А он спокойным казался, будто мы гулять продолжаем. И знаете, мне как-то тоже спокойно было. Я сама сказала, чтобы в лесу заночевать, а наутро снова идти, только уж в одном направлении. Устроились мы на поляне, он костер разжег, веток сухих в ложбинку накидал, прошлогодних листьев, прижались мы друг к дружке, и так мне тепло и хорошо стало. Я быстро заснула. А когда проснулась, он уже стоит надо мной, улыбается. Пошли, говорит, я дорогу знаю. Откуда, спрашиваю. Запомнил вчера, говорит. Так ты все это время молчал? Испытать тебя хотел, говорит, мне жена такая нужна, как ты. А мне такой муж не нужен, сказала я и отвернулась. Но следом все-таки пошла, обиду глуша. Ну, а дома уже помирились, он мне предложение сделал официальное, тогда же и рассказал все. Ну, не все, конечно…

Она снова рассмеялась, смех у нее был тихий и чистый, видимо, сохранился таким с молодости.

– Свадьбу сыграли сразу. Да и свадьбой по теперешним понятиям не назовешь – поехали в город, расписались, посидели с моими родителями, вот и вся свадьба. Мне иногда кажется, единственное, что было реальное в моей супружеской жизни, эта вот та ночная поляна… Да вы кушайте еще пирог, если понравился.

Я не мог отказаться. Тем более, надо было сделать паузу. Мы оба сейчас в ней нуждались.

– За грибами сами ходите? – спросил я, приступив ко второй половине грибного пирога.

– А как же? Лучше всех этот лес знаю. Где какие грибницы, в какое время надо идти. У меня все грибные места, как грядки в огороде. Хожу, проверяю, ветками прикрываю до срока. И грибы меня уже не боятся. Не прячутся. А то знаете, как бывает.

– Знаю, знаю. Тоже пробовал замечать, пока маленькие, а приходил через пару дней и найти не мог. А здесь, я вижу, грибные места.

– Да. Сразу от дома и начинаются. Вон тропинка, по ней можно к березняку выйти, где маслята, – она уже чертила рукой через открытое окно.

– Это в какую сторону? – я тоже решил запоминать дорогу.

– Немного правее отсюда. Потом ельник пойдет, там грузди, свинушки, волнушки, все для соленья. А если перейти просеку с высоковольтной линией, то уж в том лесу и подберезовики, и красные, и белые попадаются. Но больше всего их как раз на той поляне… где мы ночевали. Самое грибное место в этих краях – иногда целую корзину на нем собрать можно.

Я понял, что, как ни раскручивай разговор, он все равно приведет на эту поляну. На «наше место», как я отчего-то сразу стал его называть, про себя, конечно.

– Вы мне покажете ту поляну?

Она повернула голову и с удивлением посмотрела на меня. Я поторопился объясниться:

– Хочу дом в поселке присмотреть. Уж больно хорошие места.

– Да, – она кивнула, но как-то недоверчиво. – Тихо, особенно зимой. Человек на соседней улице пройдет, а здесь слышно.

– А вы… до сих пор ждете? – неожиданно для себя спросил я.

Она покачала головой.

– Он старше меня был. Сейчас уж вряд ли… Ему восемьдесят девять было бы.

Мне почему-то представился старик в вязаной душегрейке, один, в лесу, среди полных корзин грибов и ягод. Он не знает, как донести все это, да и зачем ему дары леса. Ему нужна только эта женщина, но он уже не помнит, в какой стороне дом. А мы с ней вдвоем ожидаем на этой веранде, с пирогами, которые остывают и черствеют на глазах. Хозяйка волнуется, сетует на то, что будет невкусно. А он зовет ее из леса, но она ничего не слышит... Он так и умер с ее именем на устах.

– Ой! – тихо вскликнула она и закрыла рот рукой, словно сказала что-то лишнее.

– Что вы? – я тоже забеспокоился, оглядываясь, все ли в порядке.

– Я подумала… А ему хуже не будет, оттого, что вы в газете напишете?

– Каким же образом?

– А вдруг он… – она помолчала, собираясь с духом, – еще живой?

Надежда в ее глазах заблестела и прорвалась, да так сильно, что смыла с пути все разумные доводы. Только она немного ошиблась, всего на пять лет. Его не стало пять лет назад, и умер он в Южной Америке, куда его командировали вместе с бежавшими немцами в сорок пятом. Там он обзавелся второй семьей, еще через несколько лет родился я. Только после смерти отца я узнал, кем он был на самом деле. Меня посетил человек из Москвы, из органов, как говорят. Он все рассказал, ну не все, конечно, – только, что считал нужным. Я приехал на родину, родному языку меня обучили быстро и говорю я даже без акцента. Легко было узнать и адрес первой жены отца, она была фактически единственной женой – с моей матерью он не был расписан. Теперь, познакомившись с этой женщиной, мне действительно захотелось купить здесь дом и приезжать сюда иногда, бродить по лесу…

– Не помогла я вам ничем, – грустно сказала она. – Все про грибы, да про свои воспоминания, а про него…

Я пододвинулся к ней и обнял за плечи.

– Хотите, я ничего не буду писать о нем. Пусть он будет только с вами, не станет достоянием всех.

Она долго не разжимала рук, обнимая меня – не хотела показывать своих слез. Я тоже не хотел. Если бы я отнял сейчас руки, то скорее всего бы проговорился. Мы просидели несколько минут. Наконец она отпрянула и спросила нарочно сухо, даже официально: