Забавно было смотреть на Сиприано, когда он оказывался в городе. Когда он шел по улицам, от всего его облика так и веяло гордостью, высокомерной властностью. Но, увидев его черные глаза над тонким носом и маленькой козлиной бородкой, желание смеяться пропадало. От острого, как укол кинжала, взгляда, казалось, ничто не ускользает. Сущий дьявол в миниатюре.

Рамон навестил в городе Карлоту и мальчиков, но встреча оказалась бесполезной. Старший сын просто испытывал неловкость в присутствии отца, младший же, Сиприан, хрупкий и очень умный, смотрел на него с довольно надменной неприязнью.

— Знаешь, что люди поют, папа? — спросил он.

— Мало ли что они поют, это ничего не значит, — ответил Рамон.

— Они поют… — мальчик замялся. Потом пропел чистым детским голоском на мотив «Кукарачи»:

— Нет, я хожу в другом, — сказал Рамон, улыбаясь. — На моем серапе посредине змея и птица, а по краям черные зигзаги и красная бахрома. Лучше приезжай и посмотри сам.

— Нет, папа! Не хочу.

— Почему?

— Не хочу быть замешанным в этой истории. Мы все стали посмешищем.

— А как, думаешь, ты со своей ангельской внешностью выглядишь в этом матросском костюмчике? Лучше бы мы одели тебя как младенца Иисуса.

— Нет, папа! У тебя дурной вкус. Никто так не говорит о моей внешности.

— Тогда придется тебе признать, что ты говоришь неправду. Ты сказал, что никто такого не говорит, между тем я, твой отец, только что, как ты слышал, это сказал.

— Я имею в виду, никто из хороших людей. Порядочных.

— Тогда опять-таки придется тебе признать, что ты назвал отца непорядочным. Несносный ребенок!

Мальчик покраснел, к глазам подступили слезы. Какое-то время они молчали.

— Так вы не желаете ехать в Хамильтепек? — спросил Рамон сыновей.

— Нет! — медленно проговорил старший. — Мне хочется поехать, искупаться и покататься на лодке по озеру. Но… говорят, нельзя.

— Почему?

— Говорят, ты сделался пеоном, одеваешься, как они, — сконфузился мальчик.

— Знаешь, это очень удобная одежда. Удобней, чем твои бриджи.

— А еще говорят, ты утверждаешь, что ты ацтекский бог Кецалькоатль.

— Вовсе нет. Я утверждаю, что ацтекский бог Кецалькоатль возвращается в Мексику.

— Но, папа, это неправда.

— Почему ты так уверен?

— Потому что это невозможно.

— Отчего же?

— Не было никакого Кецалькоатля, кроме идолов.

— А Иисус, он есть или существует только на его изображениях?

— Да, папа.

— И где он?

— На небесах.

— Тогда и Кецалькоатль на небесах. А кто на небесах, тот может вернуться на землю. Ты мне веришь?

— Не могу.

— Тогда оставайтесь неверующими, — сказал Рамон, засмеявшись, и встал.

— Очень плохо, что про тебя поют песни и маму приплетают, как было с Панчо Вильей, — сказал младший. — Мне это очень больно.

— Потри «Нежным растиранием», моя лапочка! — усмехнулся Рамон. — Потри, и все пройдет.

— Какой ты нехороший, папа!

— И какой ты хороший сын! Не так ли?

— Этого я не знаю, папа. Я знаю только, что ты нехороший.

— Ох-ох! Это все, чему тебя учат в американской школе?

— В следующей четверти, — сказал Сиприанито, — я хочу поменять свое имя. Больше не хочу, чтобы меня обзывали Карраско. Когда о тебе напишут в газетах, над нами будут смеяться.

— Ох-ох! Ты мне сейчас смешон, лягушонок! И какое имя ты выберешь? Может быть, Эспина? Ты знаешь, что карраско — это дикий кустарник, который растет на болотах в Испании, откуда мы родом. Не хочешь ли назваться маленьким шипом на таком кусте? Возьми себе имя Эспина, ибо ты отпрыск старинного древа. Entonces, adiós![126] Сеньор Эспина Эспинита!

— Adiós! — отрывисто попрощался мальчишка, покрасневший от злости.

Рамон взял такси до Сайюлы, поскольку туда провели грунтовое шоссе. Но дожди уже размывали его. Машина гремела, ухая в глубокие промоины. В одном месте лежал на крыше опрокинувшийся камион.

На плоских пустошах блестели озерца скопившейся воды, и розовые и желтые цветы начинали выкидывать бутоны. Холмы в отдалении начали покрываться дымкой молодой листвы невидимых деревьев и кустарников. Земля оживала.

В Сайюле Рамон заехал к Кэт. Ее не было дома, но неистовая Кончита помчалась искать ее на берег озера.

— Там дон Рамон! Там дон Рамон!

Кэт поспешила домой; на бегу в туфли набился песок.

Рамон показался ей усталым, черный костюм придавал ему мрачный вид.

— Я вас не ждала, — сказала она.

— Заглянул к вам по пути домой из города.

Он сидел совершенно спокойно, на желтовато-смуглом лице знакомое сердитое выражение, и поглаживал черные усы над сердито сжатыми губами.

— Видели кого-нибудь в городе? — спросила она.

— Дона Сиприано… донью Карлоту и моих мальчиков!

— О, как это замечательно! Вам нездоровится?

— Со здоровьем у меня, смею надеяться, все в полном порядке.

Она неожиданно рассмеялась.

— Вы все еще сердитесь, — сказала она. — Все из-за обезьян?

— Сеньора, — сказал он, подавшись вперед, так что прядь черных волос упада ему на лоб, — не знаю, кто царь в обезьяннике. Но в царстве дураков — конечно, я.

— Почему вы так говорите? — спросила она. И, поскольку он не ответил, добавила: — Приятно быть царем, хотя бы обезьяньим.

Он полоснул ее взглядом, потом разразился смехом.

— О, моя сеньора! Почему люди так жестоки к нам, когда мы только желаем им добра?

— Так вы сожалеете об этом? — засмеялась она.

— Да! — сказал он. — Я — царь дураков! И зачем я затеял всю эту историю с Кецалькоатлем? Зачем? Умоляю, скажите мне, зачем?

— Наверно, захотелось.

Он на секунду задумался, крутя усы.

— Возможно, лучше быть обезьяной, чем дураком. Тем не менее, мне не нравится, когда меня называют обезьяной. Карлота больше не обезьяна, а двое моих сыночков в своих матросских костюмчиках — юные обезьяны, каких мало. А я дурак. И все же, какая разница между дураком и обезьяной?

— Quién sabe?[127] — ответила Кэт.

— Один хочет быть хорошим, а другой уверен, что он хороший. Так я выставил себя в глупом свете. Они уверены, что они хорошие, всегда и во всем, и это делает из них обезьян. О, если б мир взорвался, как бомба!

— Этого не произойдет! — уверила его Кэт.

— Верно. А, ладно!

Он выпрямился, беря себя в руки.

— Что вы скажете, сеньора Катерина, могли бы вы выйти за нашего друга генерала? — перевел Рамон разговор на другую тему.

— Н-н-не знаю! — запинаясь, ответила Кэт. — Вряд ли.

— Он вам совсем не нравится?

— Нет, нравится. Он такой живой, в нем есть даже некоторое обаяние. И все же, наверно, не стоит выходить за человека иной расы, даже если бы он больше нравился, как по-вашему?

— Ах! — вздохнул Рамон. — Нехорошо делать обобщения. Нехорошо выходить за кого бы то ни было, пока не будет полного слияния душ.

— А я чувствую, что этого не произойдет, — сказала Кэт. — Я чувствую, его просто привлекает что-то во мне; наверно, меня тоже что-то в нем привлекает. Но он никогда не раскроет души передо мной. Никогда не сделает шага к подлинному единению. Лишь настолько, чтобы что-то получить от меня, и мне придется довольствоваться этим. А мне этого мало, мне нужен мужчина, который пройдет свою часть пути мне навстречу, всего лишь свою половину.

Дон Рамон задумался, потом кивнул.

— Вы правы, — сказал он. — Однако в таких делах никогда не знаешь, где она, эта половина пути. Женщина, которая просто хочет, чтобы ее взяли, и потом вцепляется в мужчину мертвой хваткой, — паразит. А мужчина, который хочет просто брать, ничего не давая взамен, — хищник.