Она и Тереса навещали друг друга, живя каждая на своем берегу. Между ними установились близкие и нежные отношения, особенно теперь, когда Кэт собиралась на какое-то время уехать.

Озеро было по-осеннему прозрачно и объято покоем. Еще сохранялась влажность, на диких холмах клубилась зелень кустарника. Солнце заливало золотом горы, тени были густые и бархатистые. Зелень почти целиком скрывала скалы и розоватую землю. Яркая зелень сахарного тростника, красные пашни, темные деревья и разбросанные там и тут белые крапинки деревенских домиков. И выше пустошей — зеленые брызги кустарника и торчащие над ним голые серые скалы.

Небо было высоким и чистым. По утрам слышались бой барабанов и разносящийся в хрустальном воздухе голос, возвещавший дневные часы. И всегда день будто замирал, и, после паузы, его великая мистерия продолжала разворачиваться дальше. Вселенная будто распахивалась, бескрайняя и наполненная нежной и хрупкой жизнью.

Было что-то удивительно умиротворяющее даже в полноводном, бледном, голубино-коричневом озере. К берегу направлялась лодка с вогнутым, как жемчужно-белая створка раковины, парусом и острым черным носом, скользящим по воде. Словно лодка Диониса, несущая весть и живую виноградную лозу.

Кэт уже с трудом припоминала сухую жесткую бледность жары, когда вся земля, казалось, отвратительно потрескивала, пыша сухой злобой: как воспоминание, поблекшее и безжизненное, адское.

Приплыли Рамон и Тереса и причалили в бухточке. Было утро, и тени на горах — синие, почти как васильки.

— Все-таки собираетесь уезжать? — спросил Рамон.

— Не надолго. Вы ведь не думаете, что я жена Лота?

— Нет! — рассмеялся Рамон. — Думаю, вы жена Сиприано.

— И вы правы. Но я хочу не надолго вернуться на родину.

— Ах, да! Лучше уехать, а потом вернуться. Скажите там, в своей Ирландии, чтобы они сделали то же самое, что мы тут.

— Но как они это сделают?

— Пусть вновь обретут себя, и свою вселенную, и своих богов. Возродят свои тайные обряды. Ирландцы всегда так много говорили о героях своей древности и славных деяниях своих героических богов. Так скажите им, чтобы возродили их, как мы постарались возродить Кецалькоатля и Уицилопочтли.

— Скажу, — кивнула она. — Если будет кому слушать.

— Да, скажите!

Он взглянул на приближавшийся парус.

— Но все-таки почему вы уезжаете? — помолчав, спросил он.

— Вам же все равно, почему, не так ли? — сказала Кэт.

Повисла звенящая тишина.

— Нет, не все равно, — наконец произнес он.

— Но почему?

Опять он ответил не сразу.

— Вы одна из нас, вы нужны нам.

— Даже если я ничего не делаю? И даже если мне начал надоедать живой Кецалькоатль… и все, что с ним связано, и хочется видеть просто Рамона?

Он неожиданно рассмеялся.

— Что такое просто Рамон? — сказал он. — Внутри просто Рамона скрывается живой Кецалькоатль. Но вы все равно оказываете нам большую помощь.

— Вы добились такого грандиозного успеха, что никто не подумает, что вам нужна помощь, особенно помощь обычной женщины, которая в конце концов всего лишь жена вашего друга.

Они сидели на скамейке под усыпанной красными цветами пуансеттией, чьи огромные алые прицветники качались, как остроконечные султаны.

— Жена моего друга! — сказал он с ударением. — Что может быть лучше для вас?

— Ну разумеется, — согласилась она более чем двусмысленно.

Он сидел, положив руки на колени, и отрешенно смотрел на озеро. На лице его были усталость и то выражение беззащитности, от которого у Кэт всегда щемило сердце. Она снова поняла, как одинок он в своих усилиях направить жизнь по новому пути и какого неимоверного напряжения это ему стоит. Но отступить он не может.

Это вновь заставило ее почувствовать беспомощность, абсолютную беспомощность женщины, когда мужчина посвящает всего себя достижению недостижимой цели. Нужно было подавить в себе чувство негодования и неприятия его «абстрактных» усилий.

— Вы до конца уверены в себе? — спросила она.

— Уверен в себе? — как эхо, повторил он. — Нет! В любой день я могу умереть и исчезнуть с лица земли. Я не только знаю, но чувствую это. Так как я могу быть уверен в себе?

— Почему вы должны умереть? — спросила она.

— Почему все на свете умирают? Даже Карлота.

— Ах! Ее час пробил!

— Можете ли вы установить свой час, как устанавливают на определенный час будильник?

Кэт помолчала. Потом спросила с вызовом:

— Если вы не уверены в себе, в чем тогда вы уверены?

Его черные глаза посмотрели на нее с выражением, которого она не поняла.

— Я уверен… уверен… — голос его затих в неопределенной паузе, лицо побелело и заострилось, как у мертвеца, только глаза черно смотрели на нее, как глаза призрака. Опять она столкнулась со страдающим призраком мужчины, который еще имел тело.

— Вы же не думаете, что все это было ошибкой? — спросила она, похолодев.

— Нет! Не было. Только вот смогу ли я выдержать, не знаю, — проговорил он.

— Если нет, что тогда? — сухо спросила она.

— Тогда я уйду из жизни, один. — Казалось, от него остались только черные, призрачные глаза, в упор смотревшие на нее. Он перешел на испанский.

— Душа мучается, будто я умираю, — сказал он.

— Но почему? — вскричала она. — Вы ведь не больны?

— Такое чувство, что душа гибнет.

— Так не давайте ей погибать! — закричала она со страхом и отвращением.

Но он только смотрел на нее неподвижными, пустыми глазами. Неожиданно ее охватило глубокое спокойствие, ощущение собственной силы.

— Вам нужно на время забыться, — сказала она, мягко, сочувственно положив ладонь ему на руку. Какой смысл пытаться понять его или бороться с ним? Она женщина. Он мужчина, и… и… и потому не совсем от мира сего. Далек от жизни.

Он вдруг встрепенулся, словно ее прикосновение разбудило его, и посмотрел на нее пронзительно, гордо. Ее материнское прикосновение подействовало на него, как жало.

— Да! — сказал он. — Вы правы!

— Конечно, права! — ответила она. — Если желаете витать в своем кецакоатлевском мире, то иногда прячьте голову в песок, как страус, и забывайте обо всем.

— Ого! — улыбнулся он. — Вы опять сердитесь!

— Не так все просто, — сказала она. — Во мне борются противоречивые чувства. А вы не хотите отпустить меня на время.

— Мы никак не можем помешать вам уехать, — сказал он.

— Да, но вы против… и не даете мне уехать со спокойной душой.

— Что вам за необходимость ехать?

— Я должна, — ответила она. — Должна вернуться к детям и к матери.

— Вы чувствуете в себе такую потребность? — спросил он.

— Да!

Но тут же, признаваясь, что это необходимо ей, она поняла, насколько двойственно ее ощущение. Как будто в ней существовало два «я»: одно, новое, которое принадлежало Сиприано и Рамону, чувственное, неистовое «я»; и другое, трезвое и зрелое, сложившееся, связанное с матерью, детьми, Англией, всем ее прошлым. Это давно сложившееся «я» было на удивление неуязвимым и неживым, на удивление трезвым и «свободным». В нем она чувствовала себя независимой и самостоятельной — личностью. Другое «я» было беззащитным и органически связано с Сиприано, даже с Рамоном и Тересой, и потому ни о какой «свободе» не было и речи.

Она сознавала свою двойственность и страдала от нее. Она не могла сделать окончательный выбор ни в пользу прежней жизни, ни новой. Обе вызывали чувство отторжения. Прежняя была тюрьмой и не привлекала ее. Но в новой она совершенно не принадлежала себе, и ее эгоистичная воля не могла не восставать.

— Именно так! — сказала она. — Я чувствую в себе эту потребность, а вы не хотите отпускать меня.

— Нет! Нет! — воскликнул Рамон. — Надеюсь, вы ошибаетесь.

— Не ошибаюсь! Вы давите на меня, парализуете мою волю, чтобы помешать мне уехать, — сказала она.

— Это плохо, — сказал он. — Придется оставить вас в покое на какое-то время, если у вас возникло такое ощущение.