Она почувствовала себя спокойней наедине с тускло мерцавшей свечой. И сердце, в котором еще дергалась боль страха, вспоминало: «Джоаким говорил, что зло — это отголосок древнего образа жизни, который мы победили, но который воскресает в нас. И тогда возвращаются жажда крови и темные страсти. Но барабаны субботней ночи играли древние ритмы, и танец вокруг барабана — это древняя варварская форма выражения чувств. Сознательное возвращение к варварству. Так что, возможно, это было зло».

Но тут же она вспомнила чувство, пережитое на площади.

«Нет! это не беспомощный, панический возврат к прошлому. Это осознанный, продуманный выбор. Мы должны обратиться к прошлому, чтобы связать порванные нити.

Должны воскресить древний, уничтоженный импульс, который восстановит нашу связь с тайной космоса, сейчас мы дошли до предела своих возможностей. Мы должны это сделать. Дон Рамон прав. Он, должно быть, великий человек. Я думала, что больше не осталось по-настоящему великих людей: есть только великие финансисты, великие художники и тому подобное, но людей великих нет. Он, наверно, великий человек».

Это рассуждение вновь успокоило ее.

Но опять, едва она задула свечу, яркие белые всполохи прорвались сквозь оконные щели, и, все сметая, покатились огромные ядра грома. Они словно попали ей в сердце. Она лежала совершенно раздавленная, в своего рода беззвучной истерике, обессиленная ночной пыткой. В таком жалком состоянии, напряженно прислушиваясь к грозе, она пролежала до утра. Рассвет застал ее совершенно разбитой.

Утром пришла Хуана, тоже похожая на раздавленное насекомое, и произнесла свое обычное:

— Как прошла ночь, нинья?

— Отвратительно! — ответила Кэт и рассказала о виденной ночью то ли черной кошке, то ли мужской руке.

— Mire![67] — сказала Хуана приглушенным голосом. — Ни в чем не повинную бедняжку убьют в кровати. Нет, нинья, надо уходить на ночь спать в отеле. Нет, нинья, нельзя открывать створки. Нельзя, никак нельзя. Теперь поняла, пойдешь в отель спать? Другая сеньора так делает.

— Не хочу, — сказала Кэт.

— Не хочешь, нинья? Ах! Entonces! Entonces, Nifla[68], я велю Эсекьелю спать здесь, у тебя за дверью со своим револьвером. У него есть револьвер, и он будет спать у тебя за дверью, и ты сможешь открывать створки, чтобы ночью не было так душно. Ах, нинья, нам, бедным женщинам, нужен мужчина с револьвером. Нам не след оставаться одним на всю ночь. Мы боимся, дети боятся. А представь, что разбойник попытается открыть засов твоей двери! Нет, нинья, днем мы скажем Эсекьелю.

В полдень, гордо шагая, вошел Эсекьель. Это был стеснительный паренек, державшийся очень прямо и гордо, полудикарь. Голос у него ломался и оттого звучал неестественно.

Он скромно стоял, слушая мать. Потом, сверкнув черными глазами, посмотрел на Кэт — вот уж мужчина-защитник.

— Да! Да! — ответил он. — Я буду спать здесь, в коридоре. Ничего не бойтесь. Я возьму револьвер.

Он торжественно вышел и вернулся с револьвером, древним, с длинным стволом.

— Пятизарядный, — сказал он, демонстрируя оружие. — Если захочешь открыть ночью дверь, сначала обязательно скажи мне. Потому что если я замечу какое-то движение, то выстрелю пять раз. Паф-паф!

По тому, как засверкали его глаза, она увидела, с каким удовольствием он всадит пять пуль в любой движущийся в ночи предмет. Его ничуть не беспокоило, что могут стрелять и в него.

— И вот что, нинья, — сказала Хуана, — если будешь возвращаться поздно, когда погасят свет, обязательно крикни: Эсекьель! Потому что, если не крикнешь, тогда: Бум! Бум! — и кто знает, кого убьют!

Эсекьель спал на соломенной циновке на каменном полу веранды за дверью Кэт, завернувшись в одеяло и положив рядом револьвер. Так что она могла оставлять створки открытыми. И в первую же ночь она опять не могла уснуть, теперь из-за могучего храпа. В жизни она не слышала такого жуткого звука! Какой же должна была быть грудь у мальчишки! Это был звук какого-то неведомого и дикого иного мира. Храп не давал спать, но что-то в нем ей нравилось. Некая дикая сила.

Casa de las cuentas[69]

Скоро Кэт полюбила хромую, неряшливую Хуану и се девочек. Четырнадцатилетняя Конча была толстой, неповоротливой и диковатой, с копной черных вьющихся волос на голове, которую она вечно скребла. Марии было одиннадцать, и это было робкое, хрупкое, как птичка, существо с огромными глазами, которые, казалось, вбирали в себя весь свет, окружающий ее.

Это была беззаботная семья. Хуана признавала, что у Хесуса отец другой, чем у других детей, впрочем, глядя на них, можно было заподозрить, что каждый от разных отцов. Но всей семье было свойственно насмешливо-беспечное отношение к жизни. Они жили одним днем, упрямо безразличные к трудностям, не думая ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем. Даже деньги их не интересовали. Все, что зарабатывали, они тут же тратили и забывали об этом.

Без цели и смысла, они просто жили a terre[70], на темной, вулканической земле. Нельзя сказать, что жили, как животные, потому что мужчины и женщины и их дети не могут быть животными. Это нам не дано. Иди, ибо, однажды пойдя, нет тебе пути назад! — гласит великое Наставление, которое вдохновенно увлекает нас вперед. Когда человек неблагодарно пытается вернуться на старую, пройденную ступень эволюции, он опускается до грубого и нищенского существования.

Отсюда злобный страх, и удивление, и страдание в черных глазах семейства. Страдание человеческих существ, которые беспомощно сидят на корточках возле своего незаконченного «я», бессильные отвоевать свою душу у хаоса и равнодушные ко всем другим победам.

Белые люди тоже начинают терять душу. Но они завоевали низшие миры металла и энергии, так что они со свистом носятся в машинах вокруг пустоты, образовавшейся на том месте, где была душа.

Эта ее новая семья восхищала Кэт. Но также внушала определенную неприязнь.

Хуана и ее дети, раз уж нинья стала для них своей, были честны до невероятности. Щепетильны до того, что не трогали даже маленькой сливки в корзине с фруктами. И чуть ли не жаждали ей услужить.

Сами они не вылезали из грязи, безразличные к тому, в какой обстановке живут. Земля была для них огромной свалкой мусора. Все отбросы летели на землю, их это ничуть не волновало. Им почти нравилось жить milieu[71] блох и старого тряпья, обрывков бумаги, банановой кожуры и манговых косточек. Вот клок моей одежды! На, земля! Вот волосы с моей расчески! На, земля!

Но Кэт этого не выносила. Ей не было все равно. И семья тут же ответила радостным согласием, потрясенная тем, что для нее это так важно. Они мели патио метлой так усердно, что смели верхний слой почвы. Надо же! Нинья беспокоится о чистоте.

Она, конечно, удивляла и забавляла их. Но с классом господ они ее не связывали. Просто не совсем понятное, любопытное, удивительное существо.

Нинья хочет, чтобы aguador[72] приносил ей два botes[73] горячей воды, быстро, из горячего источника, она будет мыться каждое утро. Надо же! Мария, иди скажи aguador’y, чтобы бегом нес воду нинье.

Потом они чуть ли не возмущались, что она запиралась, принимая ванну. Она для них была своего рода богиней и пробуждала в них любопытство и изумление; но она должна была всегда оставаться доступной. А положение богини, постоянно доступной людям, порой бывает незавидным, как вскоре Кэт обнаружила.

Нет, место ниньи было совсем не синекурой. Едва свет под окнами слышалось шарканье метлы. Кэт оставалась в постели, двери закрыты, но створки наверху распахнуты. Суета у калитки! Кто-то предлагает купить два яйца. Где нинья? Она спит! Суета продолжается.