Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Она была рада уединиться в уголке кафе, снова ощутить себя в космополитичном мире, пить чай с земляничным пирогом и постараться забыть обо всем.

Глава II

Чаепитие в Тлаколуле

Оуэн возвратился в отель около половины седьмого вечера, усталый, возбужденный, чувствуя себя провинившимся, и очень обеспокоенный оттого, что отпустил Кэт одну. Но теперь все кончилось, причем оставив в душе ощущение скуки.

— Ну, как добралась? — закричал он, едва увидев ее, напуганный, почти как мальчишка, грехом своей оплошности.

— Прекрасно добралась. Заглянула в «Сэнборн», выпила чаю с земляничный пирогом — так вкусно!

— Браво! — с облегчением рассмеялся он. — Значит, ничего особо страшного не произошло! Я так рад! Ужасно ругал себя, что отпустил тебя. А я чего только не вообразил — в Мехико всякое может случиться, — что шофер завез тебя в какое-нибудь жуткое место и ограбил, ну и все в таком роде, но, с другой стороны, я знал, на самом деле с тобой все будет в порядке. Ох, ну а я — ливень! — люди бросаются чем ни попадя, целя в плешь — эти лошади — разве не ужас? — удивляюсь, как я еще жив. — Сложив руки на животе и вращая глазами, он смеялся, постепенно приходя в себя.

— Не промок? — спросила она.

— Промок! — ответил он. — По крайней мере вначале. До нитки. Мой дождевик никуда не годится — не знаю, почему не купил себе новый. Ох, что было! По лысине хлещет дождь, толпа сзади швыряет в нее апельсинами. Да еще сердце кровью обливается из-за того, что отпустил тебя одну. Но другого случая увидеть бой быков мне больше не представится. Когда я ушел, он еще продолжался. Бад не придет. Думаю, он до сих пор там.

— Но начало было ужасным, не находишь? — сказала она.

— Нет! Нет! Не было! Первая лошадь — да, это было самое неприятное. О, потом убили еще двух лошадей. И пять быков! Согласен, настоящая скотобойня. Но местами — чистая работа; эти тореадоры демонстрировали настоящее искусство. Один встал на свой плащ, когда бык бросился на него.

— Знай я заранее, — прервала его Кэт, — что кого-то из этих тореадоров бык поднимет на рога, думаю, я бы пошла еще раз. Ух, как я их ненавижу! Чем дольше живу, тем противней мне человеческий род. Насколько быки лучше!

— Да, конечно! — вяло поддакнул Оуэн. — Ты права. Но все же местами они демонстрируют большое искусство, очень приятно смотреть. И настоящую отвагу.

— Вот как? — разозлилась Кэт. — Отвагу! Со всеми их кинжалами, копьями, плащами и дротиками — и зная все повадки быка. Просто истязание человеком животных превратили в спектакль, где те вульгарные типы, красуясь, показывают, какие они мастера в этом деле. Гадкие мальчишки, отрывающие лапки мухам, — вот кто они. Только они взрослые, эти сукины дети, уже не мальчишки. О, хотела бы я стать быком, хоть на пять минут. Подлость, вот как я это называю!

— Ну и ну! — натянуто рассмеялся Оуэн. — Отнюдь.

— Еще назови их настоящими мужчинами! — закричала Кэт. — И миллион раз благодари Бога за то, что я женщина и вижу, когда передо мной трусы и негодяи.

Оуэн снова смущенно засмеялся.

— Иди наверх и переоденься. Не то заболеешь и умрешь.

— Да, лучше так и сделать. По правде сказать, я на последнем издыхании. Тогда до обеда. Я постучусь к тебе через полчаса.

Кэт села и взяла шитье, но руки у нее дрожали. Перед глазами стояла арена, и было такое ощущение, что все внутренности болят. Она была по-настоящему зла и на Оуэна. По природе он был такой чувствительный, такой добрый. Но тоже заразился современной коварной болезнью терпимости. Ко всему он должен был относиться снисходительно, даже к вещам, которые внушали ему отвращение. Он называл это Жизнью! Сегодня днем он чувствовал, что живет. И жаждал даже еще более низменных ощущений.

Тогда как она чувствовала себя так, будто отравилась трупным ядом. Разве это — жизнь!

Ах, мужчины, мужчины! У всех у них душа поражена этой мягкой гнилью, всем свойственен странный противоестественный взгляд на вещи, который позволяет им смотреть даже на что-то мерзкое, отталкивающее как на часть жизни. Жизни! А что такое жизнь? Вошь, лежащая на спинке и сучащая ножками? Тьфу!

Около семи постучался и вошел Виллиерс. Лицо бледное, заострившееся, как у птицы, которая, однако, вдоволь наклевалась на мусорной куче.

— Это было ВЕЛИКОЛЕПНО! — воскликнул он, присев на краешек кресла. — ВЕЛИКОЛЕПНО! Они убили семь БЫКОВ.

— Не телят, к сожалению, — отозвалась Кэт, неожиданно вновь придя в ярость.

Он помолчал, желая понять, что она имеет в виду, потом засмеялся. Это было еще одно, несколько неожиданное, развлечение — ее гнев.

— Нет, не телят, — сказал он. — Телят отправили обратно набирать вес. Но лошадей — еще несколько, после того как ты ушла.

— Не желаю слышать, — холодно сказала она.

Он засмеялся, чувствуя себя чуть ли не героем. В конце концов, человек должен быть способен спокойно смотреть на кровь и выпущенные кишки, даже испытывая некоторое возбуждение. Молодой герой! Но под глазами у него были черные круги, как после загула.

— Как! — начал он, делая скромную мину. — Неужели не хочешь услышать, что было потом?! Я отправился в отель к главному тореадору и увидел его лежащим на кровати одетым, курящим толстую сигару. Прямо Венера в мужском обличье, которая никогда не раздевается. Так забавно!

— Кто взял тебя туда? — спросила она.

— Тот поляк, помнишь? — и один испанец, который говорил по-английски. Он был великолепен, этот тореадор, лежавший на кровати во всем своем облачении, кроме туфель, и целая толпа суетилась вокруг — бу-бу-бу-бу-бу! — ты никогда не слышала такого шума!

— Ты не мокрый? — спросила Кэт.

— Нет, ни чуточки. Совершенно сухой. Видишь ли, я надел плащ. Только голова, разумеется, мокрая. Мои бедные волосы прилипли к лицу, словно краска стекала с головы. — Он со смущенной улыбкой провел рукой по своим тонким волосам. — Оуэн пришел? — спросил он.

— Да, он переодевается.

— Я тоже поднимусь наверх. Полагаю, скоро время обеда. Ах да, уже поздновато для обеда! — Обнаружив это, он просиял, словно получил подарок.

— Кстати, как та добралась? С нашей стороны было довольно подло отпускать тебя одну, — сказал он, нерешительно задержавшись в дверях.

— Вовсе нет, — отмахнулась она. — Вам хотелось остаться. А я сама сумею о себе позаботиться, не маленькая.

— Та-ак! — протянул он в своей американской манере. — Пожалуй, можешь! — Потом с хохотком сказал Тебе бы стоило видеть, как народ в спальне, воздевая руки, расхваливал тореадора на все лады, а тот возлежал на кровати, как Венера с толстой сигарой, слушая своих обожателей.

— Рада, что я этого не видела, — отрезала Кэт.

Она села; руки ее дрожали от ярости и муки. Грех так злиться! Какой тут грех, если ты возмущена до глубины души! Как можно быть таким, как эти американцы, — налетать на мертвечину сенсаций и пожирать ее с жадностью стервятников! В этот момент оба, и Оуэн, и Виллиерс, казались ей, как стервятники, омерзительными.

Более того, она чувствовала, что они оба ненавидят ее прежде всего потому, что она женщина. Все шло хорошо, пока она не противоречила им, была с ними заодно. Но стоило ей разойтись с ними хоть в малейшем, они автоматически начинали ненавидеть ее уже за то, что она женщина. Ненавидели саму ее принадлежность к женскому полу.

И здесь, в Мехико, с его исконным убожеством и злом, давящим, как объятия рептилии, ей было трудно это выносить.

Она по-настоящему любила Оуэна. Но как она могла уважать его? Столь пустого, ждущего, чтобы внешние события заполнили его пустоту. Охваченного американского рода безысходностью от ощущения, что жизнь проходит зря, что еще не жил по-настоящему. Упустил что-то. И это ужасное предчувствие заставляет его бросаться к любому уличному сборищу, оно притягивает его, как магнит стальную стружку. И тут вся его поэзия и философия улетучиваются, как дым докуренной сигареты, он стоит, вытянув шею в очередной отчаянной попытке увидеть — просто увидеть. Что бы это ни было, он обязан это увидеть. Не то что-то упустит. А потом, увидев старуху в лохмотьях, попавшую под машину и истекающую кровью на мостовой, возвращается к Кэт, бледный от испуга, больной, смятенный, ошеломленный и все-таки, да, довольный, что видел это! Видел Жизнь!

6
{"b":"590054","o":1}