— Я, — сказала Кэт, — не устаю благодарить Бога, что я не Аргус^{4}. Мне часто даже двух глаз слишком много для всех этих ужасов. У меня не текут слюнки при виде жертв дорожных происшествий.

За обедом старались говорить о вещах более приятных, чем бои быков. Виллиерс приоделся к обеду и щеголял безупречными манерами, но она знала, что он посмеивается про себя над тем, что она никак не может переварить проглоченные днем отбросы. У него самого были черные крути под глазами, но это оттого, что он вкусил «жизнь».

Развязка наступила во время десерта. Вошли поляк и тот испанец, что говорил на американском английском. Вид у поляка был нездоровый и неопрятный. Она слышала, как он сказал Оуэну, который, конечно, приветливо поднялся ему навстречу:

— Мы предполагали, что вы здесь будете обедать. Ну, как вы?

У Кэт мурашки пошли по коже. Но в следующий момент она услышала, как тусклый голос, кое-как говорящий на стольких языках, фамильярно обращается к ней:

— Ах, миссис Лесли, вы пропустили самое интересное. Самое захватывающее! О, скажу я вам…

Сердце у Кэт зашлось от ярости, глаза вспыхнули. Она резко вскочила и обрушилась на него.

— Благодарю покорно! Не желаю вас слушать. Не желаю, чтобы вы обращались ко мне. Не желаю вас знать.

Она посмотрела на него, повернулась спиной, села и взяла питайю[7] из вазы с фруктами.

Малый позеленел и на мгновение онемел.

— Хорошо, молчу! — оторопело проговорил поляк, оглядываясь на испанца.

— Что ж… до встречи! — поспешно сказал Оуэн и вернулся к Кэт.

Странная парочка села за другой столик. В ожидании кофе Кэт молча ела свой кактус. Сейчас ее злость прошла, и она была совершенно спокойна. Даже Виллиерс спрятал восторг по поводу новой сенсации — вспышки Кэт — и вел себя сдержанно.

Когда принесли кофе, она посмотрела на двоих приятелей за другим столиком, потом на двоих мужчин за своим и сказала:

— Надоели мне всякие canaille[8].

— Я тебя понимаю, прекрасно понимаю, — сказал Оуэн.

После обеда она ушла к себе. Ночью она не могла уснуть, лежала, прислушиваясь к шуму Мехико, потом к тишине и странному, ужасному страху, который так часто выползает во тьме мексиканской ночи. В глубине ее души жила неприязнь к Мехико. Она даже боялась его. Днем в нем было что-то колдовское — по ночам выползали затаенные ужас и зло.

Утром Оуэн объявил, что тоже не спал всю ночь.

— А я никогда не спал так хорошо с тех пор, как приехал в Мексику, — сказал Виллиерс с торжествующим видом птицы, только что наклевавшейся «вкусненького» на навозной куче.

— Ты только посмотри на этого хилого юного эстета, — загробным голосом сказал Оуэн.

— Мне его болезненный вид и его эстетство внушают опасение, — зловеще сказала Кэт.

— И молодость. Она, конечно, тоже! — вяло рассмеялся Оуэн.

Но Виллиерс только холодно фыркнул, довольный их реакцией.

Мексиканка горничная сообщила, что кто-то просит миссис Лесли к телефону. Кэт знала лишь одного человека в столице — иначе Distrito Federal[9]— миссис Норрис, супругу британского посла, овдовевшую тридцать лет назад. У нее был большой громоздкий старый дом в деревушке Тлаколула.

— Да! Да! Это миссис Норрис. Как вы поживаете? Прекрасно, прекрасно. Миссис Лесли, не приедете ли ко мне на чашку чаю сегодня, посмотрите мой сад? Мне будет приятно вас видеть. Придут два моих друга, мексиканцы: дон Рамон Карраско и генерал Вьедма. Очаровательные люди, а дон Рамон к тому же великий эрудит. Уверяю вас, оба — совершенное исключение среди мексиканцев. О, совершенное! И еще, моя дорогая миссис Лесли, не привезете ли с собой и вашего кузена? Буду рада его видеть.

Кэт вспомнила маленького генерала; он был намного ниже нее. Ей вспомнились его невысокая фигура, прямая и настороженная, в которой было что-то птичье, его лицо с раскосыми глазами под дугами бровей и с эспаньолкой: странно напоминавшее лицо китайца, хотя на самом деле ничего китайского в нем не было. Необычный, независимый и в то же время воинственный маленький человечек, настоящий маленький индеец, говорящий с оксфордским произношением, быстро, низким, музыкальным голосом с необычайно мягкими интонациями. И эти нечеловечески черные глаза!

До этой самой минуты она не могла толком вспомнить его, составить себе хоть сколь-нибудь отчетливое мнение о нем. Теперь оно у нее сложилось. Это был самый натуральный простой индеец. А генералов в Мексике, как она знала, больше, чем солдат. В пульмановском вагоне, в котором она ехала из Эль-Пасо, было три генерала, двое более или менее образованных — в купе, а третий, настоящий индеец-крестьянин, ехал со своей завитой подругой метиской, которая выглядела так, словно упала в мешок с мукой: на лице толстый слой пудры, она осела даже на ее кудряшки и коричневое шелковое платье. Ни сей «генерал», ни эта женщина в жизни не видели пульмановского вагона. Но генерал был умней своей спутницы. Он был высок, жилист, с лицом в оспинах и с острыми черными глазками. Он ходил за Оуэном в вагон для курящих и пристальными глазками следил за тем, что и как тот делает. И скоро набрался манер. И раковину в умывальнике вытирал так же насухо, как все. В нем было нечто настоящее. Но бедная женщина, когда ей потребовалось в дамский туалет, заблудилась в проходе и громко вопила: «Я не знаю, куда идти! No sé adonde! No sé adonde!», пока генерал не послал мальчишку коридорного показать ей нужную дверь.

Но Кэт было противно видеть, как этот генерал со своей женщиной едят цыпленка, спаржу и желе в вагоне-ресторане, уплатив пятнадцать песо за довольно плохонький обед, когда за полтора песо с каждого они могли купить на остановке куда лучшей еды, настоящей мексиканской. И все те бедные, босые люди на платформе возмущались, когда генерал, который был одним из них, с видом аристократа заглатывал спаржу за окном вагона-ресторана.

Но так они спасают народ — в Мексике и повсюду. Какой-нибудь головорез выбивается из грязи и убожества в князи и так спасает себя. Кто платит за спаржу и желе, за пудру, никто не спрашивает, потому что все и так знают.

Но довольно о мексиканских генералах — как правило, сословии, которого следует всячески сторониться.

Кэт все это знала. Ее не слишком интересовали мексиканцы, пусть и занимающие государственные посты. В мире столько всего, от чего желательно держаться подальше, как от немытой толпы, если не хочешь набраться вшей.

Прилично опаздывая, Оуэн и Кэт помчались в Тлаколулу на такси. Путь был неблизкий: через неповторимые нищенские окраины города, потом по прямой дороге, обсаженной деревьями, в долину. Ярко сияло апрельское солнце, в небе над вулканами громоздились пирамиды облаков. Долина тянулась до мрачных, призрачных холмов — плоское пространство, выжженное, кроме отдельных клочков поливной земли, где зеленели посевы. Необычная почва — сухая, черноватая, поливаемая искусственно, древняя. Высокие деревья стояли, поникнув голыми ветвями, и если давали тень, то чахлую. Дома, попадавшиеся по дороге, были или новые и принадлежавшие иностранцам, как Загородный клуб, или потрескавшиеся и обветшавшие, с обвалившейся штукатуркой. Казалось, что слышно, как падают на землю ее толстые куски!

Желтые трамваи мчались по огороженным рельсам, мчались к Сочимилко или Тлалпаму. Вдоль рельсов бежала асфальтовая дорога, по которой неслись до неправдоподобия дряхлые фордовские омнибусы, забитые смуглыми аборигенами с непроницаемыми лицами, в грязной хлопчатой одежде и в больших соломенных шляпах. С внешнего края шоссе, по пыльной тропе под деревьями тащились к городу маленькие ослики с громоздкой поклажей на спине, которых вели в поводу мужчины с почерневшими лицами и с такими же почерневшими босыми ногами. Трехрядное движение — лязгающие трамваи, грохочущие автомобили, одиночные ослики и бредущие, словно сами по себе, люди.