«Очень неплохое место, — подумала Кэт. — Не слишком дикое и не слишком цивилизованное. До разрухи не дошло, но ремонт очень не помешал бы. Не оторванное от внешнего мира и в то же время не придушенное им».

Она направилась в отель, который посоветовал ей дон Рамон.

— Вы прибыли из Орильи? Миссис Лесли? Дон Рамон Карраско написал нам о вас.

Дом уже ждал ее. Кэт расплатилась со своими лодочниками и пожала на прощание руку каждому. Ей было жаль расставаться с ними. Они ушли тоже с явным сожалением. Она сказала себе:

«Эти люди даровиты и восприимчивы. Они жаждут восприять Вышнее Дыхание. Они, как дети, беспомощны. И еще они как демоны. Но втайне, верю, они больше всего на свете жаждут дыхания жизни и общности с храбрецами».

Она удивилась тому, что вдруг заговорила подобным языком. Но она настолько устала и была опустошена, что Иное Дыхание от неба и голубовато-темное — от земли, почти неожиданно, стало для нее реальней так называемой реальности. Конкретная, дисгармоничная, раздражающая действительность растворилась, и ее место заняли мягкий мир силы, бархатный темный ток от земли, нежное, но высшее дыхание жизни. Из-за яростного солнца смотрели темные очи иного, более дальнего, солнца, а меж голубоватых ребер гор тайно билось могучее сердце, сердце земли.

Дом был такой, как ей хотелось: низкий, Г-образной формы, под черепичной крышей, с грубыми красными полами и широкой верандой, боковые стены патио уходили к густому, темному манговому леску за низкой оградой. Квадрат патио между домом и манговыми деревцами пестрел олеандрами и гибискусами, был там и бассейн посреди газона. Вдоль веранды стояли цветочные горшки с геранями и другими, не местными цветами. В дальнем конце патио под молчаливой неподвижностью лохматой листвы банановой пальмы копошились в земле куры.

Дом, наконец-то: ее каменный, прохладный, темный дом, комнаты выходят на веранду, ее широкую, тенистую веранду, или на piazza, или в коридор, смотрящий на сверкающее солнце, яркие цветы и газон, на неподвижную воду и желтые банановые пальмы, на темное великолепие густых манговых деревьев.

Вместе с домом она получила мексиканку Хуану с двумя густоволосыми дочками и сыном. Семья ютилась в тесной постройке за домом, позади столовой. Снаружи виднелись колодец, кухонька, в домике же семья спала на циновках, брошенных на пол. Там барахтались куры в луже и, когда поднимался ветер, лопотали банановые пальмы.

В распоряжении Кэт было четыре спальни. Она выбрала ту, где низкое, забранное решеткой окно выходило на улочку с заросшей травой булыжной мостовой, заперла двери, закрыла окна и улеглась спать, сказав себе: «Наконец я одна. Теперь нужно позаботиться лишь о том, чтобы больше не позволять шестерням окружающего мира зацепить себя, и не утратить того главного, что мне открылось».

Она испытывала странную усталость, ощущение, что не может пошевелить ни ногой, ни рукой. Она проснулась к пятичасовому чаепитию, но в доме не было чая. Хуана помчалась в отель, чтобы там раздобыть щепотку.

Хуана была женщиной лет сорока, низкого роста, с круглым смуглым лицом, раскосыми черными глазами, всклокоченными волосами и утиной походкой. По-испански она тараторила так, что не уследишь, к тому же словно каша во рту и постоянно добавляла «n». И вид неряшливый, и речь такая же.

— No, nina, no hay masn, — говорила она. «Masn» вместо «mas». И по старому мексиканскому обычаю звала Кэт Nina, нинья, то есть «детка» по-испански. Это было признаком особого расположения к госпоже.

Хуане предстояло небольшое разбирательство в суде. Она была вдовой с сомнительным прошлым, натурой страстной, но не очень умеющей сдерживать себя, беспечной распустехой. Хозяин отеля уверил Кэт, что на честность Хуаны можно положиться, но если Кэт пожелает найти другую criada[55], никто не станет возражать.

Женщины не сразу поладили. Хуана была упрямой и нетерпимой; мир обошелся с ней не слишком ласково. И иногда у нее прорывались нотки злости женщины, чья жизнь не задалась.

Но иногда неожиданно прорывалось и другое: необычная теплота и своеобразное бескорыстное благородство, присущие коренным мексиканцам. Она была честной, поскольку ни во что вас не ставила и вы были ей безразличны — пока не становились ее врагом.

И однако, она предусмотрительно не давала воли злости и подозрительности, прячущимся в ее черных глазах, как можно было ожидать. Кэт чувствовала в ее голосе, когда Хуана обращалась к ней: «Нинья — детка!», злую издевку.

Но ничего не оставалось, как продолжать и дальше полагаться на смуглолицую раскосую мексиканку.

На второй день Кэт собралась с силами, чтобы вынести из «салона», как тут называли гостиную, набор плетеной мебели, убрать картины и низенькие цветочные подставки.

Если есть самый ужасный из всех существующих в мире обычаев обставлять жилище, то это обычай мексиканский. В середине «салона» с красным кафельным полом стояли друг против друга: черный диван с гнутой спинкой и плетеным сиденьем и двумя парами таких же кресел по бокам и коричневый диван с плетеным сиденьем и двумя парами таких же кресел по бокам. Казалось, что стоящие полукругом диваны и восемь кресел заняты призраками всех когда-либо слышанных мексиканских банальностей, сидящими, обратив лица и колени друг к другу и опираясь ногами на кошмарный ковер, зеленый с красными розами, в бесконечно тоскливом центре «салона». Самый этот вид приводил в ужас.

Кэт разбила эту зеркальную симметрию. С помощью двух девушек, Марии и Кончи, при участии ироничной Хуаны, перенесла кресла и бамбуковые подставки в одну из пустовавших спален. Хуана скептически наблюдала за ее суетой. Но когда Кэт раскрыла свой сундук и выудила оттуда пару тонких ковриков, пару изящных шалей и несколько мелких вещиц, чтобы придать комнате человеческий вид, criada принялась восклицать: «Que bonita! Que bonita, Nina! Mire que bonita!»[56]

Сайюла была небольшим летним курортом, не для праздных богачей, поскольку в Мексике таковых почти не осталось, а для торговцев из Гвадалахары и тех, кто приезжал сюда на выходные. Но даже их было мало.

Тем не менее, тут было два отеля, оставшихся, по правде говоря, с бестревожных спокойных времен дона Порфирио, как и большая часть вилл. Виллы на прибрежной полосе стояли всегда на запоре, некоторые были покинуты хозяевами. В городке жили как на вулкане, постоянно трясясь от страха. Причин жить в страхе было предостаточно, но больше всего боялись бандитов и большевиков.

Бандиты — это просто люди из отдаленных деревень, которые, не имея ни денег, ни работы, ни перспектив, сделали грабеж и убийства своей временной — иногда и постоянной — профессией. Они живут в первобытных деревнях, пока не нагрянут солдаты, и тогда они скрываются в диких горах или в болотах.

Большевики, почему-то кажется, родятся на железной дороге. Всюду, где пролегают стальные пути, где взад и вперед снуют вагоны с пассажирами, там царствуют жизнь транзитная, не имеющая корней, разделение на первый и второй класс, зависть и злоба, а железные, дьявольские пыхтящие паровозы логично производят на свет детей материализма, большевиков.

В Сайюле была небольшая железнодорожная ветка, она принимала свой, раз в день, поезд. Дорога не приносила дохода и боролась за выживание. Но и этого было достаточно.

Сайюла даже не избежала настоящего безумия Америки — автомобиля. Как некогда люди стремились обзавестись лошадью и саблей, так теперь им хотелось иметь автомобиль. Как женщины некогда жаждали обзавестись домом или иметь ложу в театре, теперь они мечтали об «авто». По единственной и жалкой дороге мчался в Сайюлу из Гвадалахары неиссякаемый поток «авто», машин и автобусов камионов. Одна надежда, одна вера, одна судьба: проехаться в камионе, иметь машину.

Когда Кэт прибыла в городок, случилась небольшая паника, вызванная появлением бандитов, но ее это не слишком взволновало. Вечером она пошла на plaza, рыночную площадь, чтобы побыть среди людей. Plaza была квадратной формы, с большими деревьями и заброшенной эстрадой посередине, с узким променадом по периметру и выходившими на нее мощеными улочками, по которым на plaza торопились ослики и камионы. На дальней, северной стороне располагался рынок.