Оркестр больше не играл в Сайюле, и elegancia[57] больше не фланировали по тротуару под деревьями вокруг plaza. Но тротуар по-прежнему был в хорошем состоянии и скамейки на нем более-менее крепкие. О, времена дона Порфирио! Теперь же сидели на скамейках и монополизировали площадь пеоны да индейцы в своих одеялах и белых штанах и рубахах. Правда, закон предписывал пеонам появляться на plaza в брюках, а не в тех широченных болтающихся портках, в каких они работают в поле. Но пеоны не желали обряжаться в брюки и являлись в своей простой рабочей одежде.

Plaza принадлежала пеонам. Они занимали все скамейки или неспешно разгуливали по тротуару в сандалиях на босу ногу и одеялах на плечах. После шести часов вечера в маленькие палатки на северной стороне, через булыжную мостовую, в которых торговали похлебкой и горячей едой, набивался народ; дешевле было поесть после работы здесь. Женщины дома могли обойтись и без caldo — бульона или мясной похлебки, одними лепешками тортильями. В палатках, торговавших текилой, на скамьях тесно сидели мужчины, женщины и подростки, положив локти на стол. Играли по маленькой, и мужчина в центре компании открывал карты, на всю plaza выкрикивая: «Cinco de Spadas! Roy de Copas!»[58] Огромная толстуха с непроницаемым лицом и грозой в черных глазах, с сигаретой, прилипшей к губам, до поздней ночи торговала текилой. Продавец сластей предлагал леденцы по сентаво за штуку. Прямо на тротуаре стояли зажженные жестяные «молнии», освещая маленькие кучки манго или отвратительных тропических красных слив по два или три сентаво за кучку, рядом в ожидании покупателя сидели на корточках продавцы — женщина, чья юбка застывшей волной лежала вокруг нее на тротуаре, или мужчина со странным терпеливо покорным видом, чье фатальное безразличие и мягкое упорство так поражают иностранца. Принести на тридцать центов маленьких красных слив, сложить их на тротуаре маленькими пирамидками и ждать весь день до темноты, сидя на корточках и глядя вверх на далекие лица прохожих, возможных покупателей, — иной работы и иного заработка у них явно не было. Ночью, у жестяной лампы, чей огонек трепещет на ветру.

Обычно там стояли двое юношей небольшого росточка с гитарами, у одного побольше, у другого поменьше, стояли рядом, повернувшись друг к другу, как бойцовые петухи, и пели долгую, бесконечную лебединую песнь, напряженными приглушенными голосами пели вечные баллады, не очень мелодичные, печальные, нескончаемые, слышные только вблизи, пели и пели, пока в горле не начинало саднить. И несколько высоких, смуглых людей в красных одеялах на плечах стояли вокруг них, небрежно слушая и редко, очень редко жертвовали им один сентаво.

В съестных палатках выступало трио: две гитары и скрипочка, гитаристы были слепцами; голоса у них были высокие, пели они очень быстро, но не очень слышно. Казалось, они поверяют какую-то тайну, сидя лицом к лицу вплотную друг к другу и спиной к миру, словно вслушиваясь, как дикая, тоскливая баллада эхом отзывается в груди партнера.

Весь городок был на plaza, которая низким гулом быстрых голосов напоминала становище. Редко, очень редко, отдельный голос, взлетающий над этим тихим рокотом, женский музыкальный смех, детский щебет. Редко — быстрое движение: лишь медленно прогуливающаяся толпа в мексиканских сандалиях, называющихся huaraches, легкий тараканий шорох подошв по асфальту.

Временами резвящиеся голоногие мальчишки стрелой прорезали тень между деревьями, вылетая из спокойной толпы или влетая в нее. Это были неугомонные чистильщики обуви, надоедливыми мухами кружащие в стране босоногих.

На южной стороне plaza, как раз напротив деревьев и наискосок от отеля, между стульями и столиками уличного кафе едва не завязалась драка. В будни мало кто осмеливался позволить себе роскошь посидеть в этом кафе за кружкой пива или стаканом текилы. В основном это были приезжие. И пеоны, неподвижно сидящие поодаль, смотрели на них из-под огромных сомбреро глазами василиска.

По субботам и воскресеньям происходило нечто вроде праздничных гуляний. Тогда на plaza, кренясь и скрипя тормозами, останавливались камионы и машины. И из них, как редкостные птицы, выпархивали стайки стройных очаровательных девушек в платьях из органди, с напудренными лицами, завитых. Они прогуливались, взявшись под ручку, ослепительные в своем красном органди, голубом шифоне и белом муслине, в чем-то воздушном розовом, лиловом и оранжевом, черные кудряшки подрагивают, тонкие смуглые руки сплетены, смуглые лица странно жутковаты под толстым слоем косметики, почти белы, но белы, как лицо клоуна или трупа.

В мире мощных, красивых мужчин пеонов эти щеголихи порхали, как нелепо яркие, назойливые бабочки, бесплотные. Fifis, юных франтов, вопреки ожиданию, было мало. Но они все же были, в белых фланелевых брюках и белых туфлях, темных пиджаках, аккуратных соломенных шляпах и с тросточками. Fifis намного женственней, чем эти беспечные девицы; и более нервные, чувствительные. Тем не менее, fifis галантны, курят сигареты с тонким ароматом, говорят на изысканном кастильском, насколько это у них получается, и выглядят так, словно их через год должны принести в жертву некоему мексиканскому богу, когда они станут достаточно упитанными и пропитаются ароматным дымком. Жертвенные бычки на выгуле.

В субботу fifis, девицы и горожане, обладатели машин, — в конце концов, всего какая-то жалкая кучка — желали беззаботно повеселиться в угрюмой гиблой Мексике. Они нанимали музыкантов с гитарами и скрипкой, и те принимались играть джазовую музыку, которая у них звучала мягко, без достаточного драйва.

И на тротуаре под деревьями возле alameda[59] — под деревьями plaza, рядом со столиками и стульями уличного кафе молодые пары танцевали a la mode[60]. Красное, розовое, желтое и голубое органди платьев отплясывало со всеми пришедшими белыми фланелевыми брюками, и некоторые из белых фланелевых брюк были при изящных туфлях, белых с черными шнурками или с коричневыми застежками. И некоторые платьица из органди были при зеленых ножках и зеленых туфельках, а некоторые при ножках a la nature и белых туфельках. И тонкие смуглые руки лежали на темно-синих — или темно-синих в белую полосочку — плечах fifis. И невероятно ласковые лица мужчин отечески улыбались набеленным, миловидным, беспечным личикам женщин; улыбались ласково, отечески, плотоядно, представляя, сколь сладостен будет вкус жертвы.

Но они танцевали на тротуаре, идущем вокруг plaza, а по этому тротуару медленно прогуливались или стояли группками пеоны, глядя черными, непроницаемыми глазами на непривычно мечущихся, как бабочки, танцоров. Кто знает, что они думали, глядя на них? — восхищались, завидовали или это было лишь молчаливое, холодное, смуглолицее неприятие? Скорей всего, неприятие.

Молодые пеоны в тесных белых блузах и с алыми серапе, небрежно переброшенными через плечо, медленно прогуливались, балансируя своими огромными, тяжелыми сомбреро и стараясь не обращать внимания на танцующих. Медленно, твердым шагом, с прямой спиной, они решительно двигались сквозь танцующих, будто тех вовсе не существовало. И fifis в белых брюках, державшие в объятиях органди, старательно лавировали, чтобы уклониться от уверенно, напролом шагающих пеонов, которые перебрасывались словами друг с другом, улыбались, сверкая крепкими белыми зубами, с мрачной невозмутимостью, тяжело давящей даже на музыку. Танцующие и пеоны никогда не прикасались друг к другу, не сталкивались. В Мексике случайно никого не задевают. Но расстраивались, встречаясь с невидимой враждебностью.

Индейцы на скамейках, те тоже смотрели на танцующих, но недолго. Потом начинали давить на них своим мрачным равнодушием неприятия, как камень давит на дух. Индейцы, сидевшие с тупым спокойствием, обладали непостижимой способностью убивать любое кипение жизни, гасить все яркое и радужное.