Была, конечно, и танцплощадка для коренных мексиканцев. Однако она была отделена от улицы четырьмя стенами зала. И сами движения и смысл танца там были иные, тяжеловесные, с оттенком жестокости. Но даже и туда ходили только ремесленники и мастеровые или носильщики с вокзала, полугородской люд. Ни одного пеона — или почти ни одного.

Очень скоро бабочки в органди и fifis во фланелевых брюках сдавались, уступали, раздавленные в очередной раз каменно-неуступчивой, дьявольской враждебностью пеонов.

Странная, врожденная неприязнь индейцев к тому, что мы называем духом. Это он заставляет девчонку махать, словно бабочка, крылышками из органди. Он наглаживает белые фланелевые брюки fifi и побуждает его скакать весьма ретиво. И оба стараются болтать изящные пустяки — в современной манере.

И надо всем этим, как тяжкий обсидиан, нависает враждебность индейца. Он понимает душу, поскольку она есть кровь. Дух же, который выше нее и который определяет нашу цивилизацию, — его индеец в массе своей отвергает с первобытной злобой. И пока он не становится рабочим, зависимым от мира машин, дух современности не властен над ним.

И, возможно, это твердокаменное отрицание духа современности и делает Мексику такой, какая она есть.

Впрочем, возможно, автомобиль проложит дороги даже в неприступной душе индейца.

Кэт опечалилась, что танцы заглохли. Она сидела за маленьким столиком уличного кафе с Хуаной в качестве дуэньи и прихлебывала абсент.

Машины рано начали маленькими группками возвращаться в город. Если бандиты вышли на охоту, им лучше было держаться вместе. Даже у каждого fifi на бедре висел револьвер.

Была суббота, и кое-кто из юных щеголей остались на всю ночь, чтобы утром искупаться и пофлиртовать на солнышке.

Была суббота, так что на plaza было полно народа, и вдоль мощеных улиц, отходящих от площади, метались огоньки ламп, стоящих на мостовой, освещая темные фигуры продавцов и ряд соломенных шляп или груду pelates — соломенных циновок, или пирамидки апельсинов, привезенных с другого берега озера. Была суббота, а наутро, в воскресенье, — рыночный день. И вдруг жизнь на plaza начала, так сказать, густеть, наливаться скрытой мощью. Это из дальних деревень и из-за озера прибывали индейцы. Они принесли с собой это странное ощущение жизненной мощи, чей глухой рокот, казалось, звучал еще ниже, когда они собирались вместе.

Ближе к концу дня, с ветром, дувшим с юга, начали прибывать canoas, черные долбленые лодки с одним огромным парусом, везшие индейцев и товары на продажу к их обычному месту сбора. Все едва различимые белые деревушки на противоположном берегу и склонах далеких холмов везли на толкучку свою долю безыскусного товара.

Была суббота, и в индейцах, собравшихся вместе, проснулся инстинкт ночной жизни. Люди не уходили домой. Хотя рынок открывался на рассвете, никто и не думал о сне.

Около девяти вечера, после того как fifis пришлось закончить танцы, Кэт услышала новый звук, грохот барабанов, или тамтамов, и увидела толпу пеонов, медленно движущуюся к темной стороне plaza, где с рассветом должен был открыться рынок. Места были уже все разобраны, поставлены маленькие прилавки, стояли, прислоненные к стене, огромные корзины, в которых могли бы уместиться два человека.

В ночном воздухе звучала пульсирующая дробь барабанов, завораживая, потом протяжно вступила флейта, заигравшая какую-то дикую, бесстрастную мелодию под синкопирующий ритм барабанов. Кэт, которой довелось слышать барабаны и дикое пение краснокожих в Аризоне и в штате Нью-Мексико, мгновенно почувствовала, как ночь наполнилась вневременной, первобытной страстью доисторических рас с их глубокими и сложными религиозными представлениями.

Она вопросительно посмотрела на Хуану, и черные глаза служанки украдкой тоже взглянули на нее.

— Что это такое? — спросила Кэт.

— Музыканты, певцы, — уклончиво ответила Хуана.

— Но это что-то необычное.

— Да, это новое.

— Новое?

— Да, они приходят только на короткое время.

— Откуда приходят?

— Кто их знает! — сказала Хуана, неопределенно пожав плечами.

— Я хочу подойти поближе, послушать, — сказала Кэт.

— Там одни мужчины, — предупредила Хуана.

Кэт пошла к густой, молчаливой толпе мужчин в огромных сомбреро. Все стояли к ней спиной.

Она поднялась на ступеньку одного из домов и заметила свободный пятачок в центре густой толпы мужчин, под каменной стеной, на которую свешивались цветы бугенвиллии и свинчатки, освещенные двумя небольшими, ярко пылавшими факелами из ароматного дерева в руках мальчишки.

В середине свободного пятачка лицом к толпе стоял барабанщик. Он был обнажен выше пояса, в широченных белоснежных крестьянских штанах, прихваченных на талии красным кушаком, а у лодыжек — красными тесемками. Его непокрытая голова была повязана красным шнурком, за который, на затылке, были воткнуты три прямых алых пера, а на лбу начертан знак в виде спирали синего цвета с синей же точкой посередине, изображающей круглый камень. Флейтист был тоже обнажен до пояса, но на его плечи было наброшено тонкое белое серапе с сине-черными концами и бахромой. В толпе ходили мужчины с голыми плечами, раздавая зевакам маленькие листовки. И, не смолкая, высоко и чисто, необычная глиняная флейта повторяла свою дикую, довольно замысловатую мелодию, а барабан отбивал ритм пульсирующей крови.

Толпа росла, народ стекался со всей plaza. Кэт спустилась с высокой ступеньки и робко двинулась вперед. Ей хотелось получить листовку. Человек, не глядя, сунул ей листочек. Она подошла к свету, чтобы прочитать, что там написано. Это было что-то вроде баллады, но без рифмы и на испанском языке. Сверху был изображен орел внутри кольца змеи, кусающей себя за хвост; любопытный вариант государственного герба Мексики, на котором присутствует орел, сидящий на нопале, кактусе с огромными плоскими листьями, и держащий клювом и лапой извивающуюся змею.

Орел на листовке выглядел чахлым рядом со змеем, в которого он вцепился и который охватил его кольцом своего туловища. На спине змея был узор в виде коротких черных лучей, направленных внутрь кольца. С расстояния вытянутой руки эмблема напоминала глаз.