Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Там они пировали и учились танцевать танец Возвращения Кецалькоатля, который теперь будут танцевать каждый год в это время. И еще они разучивали Песнь Возвращения Кецалькоатля, слова которой Сиприано позже принес Кэт, и она сидела в той сумрачной комнате возле женщины, лежавшей без сознания и все время жутковато постанывавшей.

Торопливо вошел врач, а чуть погодя появился и священник. Ни тот, ни другой не смогли ничем помочь. Позже они снова пришли, и Кэт отправилась побродить по наполовину пустому берегу, смотрела на стаю лодок, приближавшихся к острову, и испытывала такое чувство, будто жизнь ужасней даже смерти. Человек умирал и на этом все для него кончалось. Но для живого никогда ничего не кончается, и нельзя освободиться от ответственности.

Она вернулась к больной и с помощью другой женщины переодела Карлоту в ночную рубашку. Из города прибыл другой врач. Но женщина умирала. И Кэт вновь осталась одна у ее постели.

Эти мужчины, где они?

Жизнь требует? Неужели это и впрямь настолько важно, что они оставили ее здесь умирать?

Уже наступили сумерки, когда она вновь услышала барабаны. И опять их рокот сопровождал низкое, мощное, почти воинственное пение мужчин, дикое и нездешнее. Возможно, жизнь в конце концов вновь берет свое, и мужчины остаются мужчинами, чтобы женщины могли оставаться женщинами. Если мужчины не будут настоящими мужчинами, у женщин нет надежды быть женщинами. Она знает это по собственному роковому опыту.

Появился Сиприано, пропахший солнцем и потом, лицо тускло мерцает, в глазах огонь. Он посмотрел на кровать, на женщину, лежавшую без сознания, на пузырьки с лекарствами.

— Что они сказали? — спросил он.

— Врачи говорят, она может поправиться.

— Она умрет, — отрезал он.

Потом он отошел с ней к окну.

— Вот! — сказал он. — Вот, что они поют.

Это была листовка со словами «Приветственной песни Кецалькоатлю».

Приветственная песнь Кецалькоатлю

Мы не сгинули. Мы не оставлены.

Кецалькоатль явился!

Нечего больше просить нам.

Кецалькоатль явился!

Он бросил в лодку Рыбу.

Петух встрепенулся и запел над водой.

Бедняк сел в лодку.

Кецалькоатль явился!

Кецалькоатлю нравится тень деревьев.

Дайте ему тень деревьев! Позовите деревья!

Мы — как деревья высокие и шелестящие.

Кецалькоатль — среди деревьев.

Не говорите, что лицо мое светится.

Кецалькоатль явился!

Надо мною его неслышный орел

Машет огненными крылами.

Танцуйте, надев мои сандалии змеиной кожи,

Меня в пятку поцеловала змея.

Как вулкан, кипят мои бедра огнем,

Звучен мой голос.

Голубой день тонет в моих волосах.

Звезда загорается меж двумя

Чудесами, светит везде,

Говоря без слов: «Смотрите!»

Ах, Кецалькоатль!

Дай сон, черный, как красота, сокровенному

       живота моего.

Умасти меня маслом звезды.

Назови человеком.

Даже читая, она слышала, как люди за окном выпевают эти слова, как тростниковые дудочки вновь и вновь принимаются распутывать нить мелодии. У этого молчаливого мексиканского народа обнаружился наконец голос. Они словно сбросили камень с души, и она впервые услышала их пение, низкое, дикое, ликующее, грозное.

Бедняк сел в лодку

Кецалькоатль явился!

Она слышала странный вызов и ликование в голосах мужчин. Женский голос, ясный, почти как свет самой звезды, взлетел, выводя:

Голубой день тонет в моих волосах.

Звезда загорается меж двумя

Чудесами…

Странно! Люди, наконец, раскрыли сердце. Сбросили гнетущую тяжесть, началась новая жизнь. Кэт было страшно. Сгустились сумерки. Она потерянно положила руку на колено Сиприано. Он подался к ней и, тихо дыша, коснулся смуглой ладонью ее щеки.

— Сегодня, — мягко сказал он, — был хороший день.

Она нашла его руку. Все было так трагично. Но вместе и так глубоко, так глубоко и выше ее понимания, — это огромное, нежное, живое сердце! Такое непостижимое!

Дай сон, черный, как красота, сокровенному

        живота моего.

Умасти меня маслом звезды.

Она почти чувствовала, как ее душа молит об этом святом даре.

Наступила ночь, они сидели рядом в темноте, и он легко держал ее ладони в своих. На улице продолжали петь. Кое-кто танцевал вокруг барабана. На церковной колокольне на том месте, где недавно были колокола, мерцали огни, виднелись фигуры людей в белых рубахах и штанах, звучал барабан, потом опять пение. В церковном дворе горел костер и люди Уицилопочтли стояли, глядя на двоих своих товарищей, на которых были только штаны и алые перья в волосах, танцевавших танец копья, издавая воинственный клич.

Вошел Рамон, тоже в белом. Сняв шляпу, он стоял и смотрел на Карлоту. Та больше не стонала, глаза ее закатились, жутко сверкая белками. Рамон прикрыл на мгновение глаза и отвернулся, ничего не сказав. Потом подошел к окну, где в каменном, но выразительном молчании, замещающем все слова, бессильные в подобном положении, сидел Сиприано, по-прежнему легко держа ладони Кэт. Он не отпустил их и продолжал сидеть, когда Рамон встал рядом.

Рамон смотрел в окно на костры на колокольнях, костер во дворе церкви, далекие костры на берегу озера; на фигуры мужчин в белом, фигуры женщин в темных шалях, широких белых юбках, на двоих полуголых танцоров и окружавшую их толпу, на редкие алые серапе Уицилопочтли, белые с голубым — Кецалькоатля, моторную лодку, медленно отплывающую от берега, резвящихся мальчишек, мужчин, собиравшихся вокруг барабана, чтобы петь.

— Это жизнь, — произнес он, — во всей ее таинственности. Смерть по сравнению с ней далеко не так таинственна.

В дверь постучали. Снова пришел врач, и с ним сиделка для умирающей женщины. Сиделка мягко подошла к постели и склонилась над своей подопечной.

Сиприано и Кэт плыли в лодке по темному озеру, прочь от огней и шума в глубь тьмы, к Хамильтепеку. Кэт чувствовала, что ей хочется погрузиться в глубокую и живую тьму, бездну, куда Сиприано мог бы увлечь ее.

Дай сон, черный, как красота, сокровенному

        живота моего.

Умасти меня маслом звезды.

И Сиприано, сидя с нею в лодке, чувствовал, как поднимается в нем смутное солнце, струится сквозь него; и чувствовал, как таинственный цветок ее женственности медленно раскрывается для него, подобно тому, как под толщей воды раскрывается в своей бесконечно-нежной бесплотности морская анемона. Суровость его растаяла, и нежная анемона ее существа расцвела для него в глубинах, куда не достигают никакие бури.

Рамон остался в гостинице, замкнувшись в неприступном святилище внутренней тишины. Карлота была без сознания. Врачи совещались, но ни к чему не пришли. Она умерла на рассвете, до того как ее мальчики успели приехать из Мехико; в тот момент, когда от берега с утренним бризом отплыла лодка и над бледной водой взлетела «Приветственная песнь Кецалькоатлю», которую запели пассажиры.

Глава XXII

Живой Уицилопочтли

Карлоту похоронили в Сайюле, и Кэт, хотя и женщина, тоже присутствовала на похоронах. Дон Рамон шел за гробом в белых штанах и рубахе и в сомбреро со значком Кецалькоатля. Его сыновья шли с ним; было много незнакомых — мужчин в черном.

Мальчики выглядели чужими в своих черных костюмчиках, коротких бриджах до колен. Оба были круглолицы и миловидны, с желтоватой кожей. Старший, Педро, был больше похож на дона Рамона; только волосы мягче, пушистей, чем у отца, и темно-русые. Он был мрачен, по-отрочески нескладен и все время держал голову опущенной. У младшего, Сиприана, были пушистые взъерошенные русые волосы и испуганные карие материнские глаза.

92
{"b":"590054","o":1}