— Наверно, — ответила она.

— Поэтому мне нравится, — сказал он, — когда Рамон говорит людям, что земля — живая, а в небе летает громадная невидимая птица. Думаю, это правда. Конечно, правда! И знать это — хорошо, потому что тогда человек qui vive, да?

— Но это скучно — постоянно быть qui vive, — возразила она.

— Почему? Почему скучно? Нет, я, напротив, считаю, что это замечательно. Ах, вам следует выйти замуж и жить в Мексике. Я, по крайней мере, уверен, вам это понравится. Вы все больше и больше будете это осознавать.

— Или все больше и больше деградировать, что, как мне кажется, и происходит здесь с большинством иностранцев.

— Почему деградировать? — не согласился он. — Не понимаю. Почему деградировать? Перед вами страна, где ночь — это ночь, где идет дождь, и вы это видите. И где есть люди, с которыми вы должны быть qui vive все время, все время. И это очень хорошо, да? Жизнь у вас не скучная. Не как у жемчужины! Согласны, что у жемчужины скучная жизнь, да? — cuando se echa a perder[96]?

— Да! — согласилась она.

— А еще есть Рамон. Как он вам кажется?

— Не знаю. Ничего такого не хочу сказать. Но думаю, ему не хватает чувства меры: слишком далеко заходит. И не думаю, что он мексиканец.

— Почему? Почему не мексиканец? Он мексиканец.

— Не такой, как вы.

— Как это, не такой? Он мексиканец.

— Он кажется мне продуктом старой-престарой Европы, — сказала она.

— А мне он кажется продуктом старой-престарой Мексики, — возразил он, быстро добавив: — и новой тоже.

— Но вы не верите в него.

— То есть?

— Вы — вы лично. Вы не верите в него. Думаете, он ничем не отличается от остальных, что это своего рода игра. Вы, мексиканцы, на все смотрите как на игру. Ни во что по-настоящему не верите.

— Как это не верю? Не верю в Рамона? Ну да, может, я не боготворю его, не падаю перед ним на колени, простирая руки и обливая слезами его ноги. Но я… я тоже верю в него. Не так, как вы, но по-своему. Скажу почему. Потому что в нем есть сила, которая заставляет верить в него. Если бы он не обладал такой силой, как бы я мог верить в него?

— Когда тебя заставляют верить, такая вера сомнительна, — сказала она.

— Как еще человек может поверить, если его не заставить? Я люблю Рамона за то, что он заставляет меня верить. Когда я был молод и мой крестный отец не мог заставить меня уверовать, я был очень несчастлив. Это сделало меня несчастным. Но Рамон заставляет меня верить, и это очень хорошо. Я чувствую себя очень счастливым, когда понимаю, что не могу от него избавиться. И вы тоже будете счастливы.

— Когда пойму, что не смогу избавиться от дона Рамона? — с иронией спросила она.

— Да, это тоже. А еще, когда поймете, что не сможете убежать от Мексики. И даже от такого человека, как я.

Она помолчала, скрытая темнотой, и язвительно ответила:

— Не думаю, что буду счастлива, чувствуя невозможность бежать из Мексики. Напротив, если не буду уверена, что могу в любой день уехать, мне здесь станет невыносимо.

А про себя думала: «А может, Рамон единственный, от кого я не смогу окончательно бежать, потому что он по-настоящему задевает какую-то струну во мне. Но от тебя, маленький Сиприано, мне даже не нужно спасаться, потому что ты не способен увлечь меня».

— Вы так думаете? — быстро сказал он. — В таком случае вы просто не понимаете. Вы способны думать лишь, как думают американцы. Это естественно. В силу вашего образования, образ мысли у вас американский, североамериканский, по-другому вы думать не можете. Почти все женщины такие: даже мексиканки из испано-мексиканского сословия. Все они думают только по-американски, потому что по-другому не получается, когда делаешь американскую прическу. То же самое с вами. Вы думаете как современная женщина, принадлежащая англосаксонскому или тевтонскому миру, и причесываетесь определенным образом, и имеете деньги, и вообще свободны. Но вы думаете так только потому, что эти мысли вложены вам в голову, точно так же, как в Мексике расплачиваетесь сентаво и песо, поскольку в кармане у вас мексиканские деньги. Вам их выдают в банке. Так что, когда вы говорите, что свободны, вы не свободны. Вы вынуждены все время думать по-американски — вынуждены, должен сказать. У вас не больше возможностей выбора, чем у раба. Как пеону приходится есть все время тортильи, тортильи, тортильи, потому что ничего другого у него нет, так у вас нет иных мыслей, кроме этих американских: что вы женщина и свободны. Изо дня в день вы вынуждены жевать эти тортильи, тортильи. Пока не поймете, что вам может понравиться что-то еще.

— Что же еще должно мне понравиться? — спросила она, состроив в темноте гримасу.

— Другие мысли, другие чувства. Вы боитесь людей вроде меня, потому что думаете, я не буду обходиться с вами à l’americaine. Вы совершенно правы. Я не буду обходиться с вами так, как должно обходиться с американской женщиной. Да и с какой стати? У меня нет такого желания. По мне, это неправильно.

— Вы бы обходились с женщиной как настоящий исконный мексиканец, да? Предпочли бы, чтобы она оставалась невежественной, сидела дома? — спросила Кэт с сарказмом.

— Я не смогу заставить ее оставаться невежественной, если она сама того не захочет. Но если придется ушить ее чему-то, я буду учить ее не на американский лад.

— На какой же?

— Quién sabe! Ça reste à voir.

— Et continuere à у rester[97], — сказала Кэт, смеясь.

Утро было необыкновенно голубое: свежий воздух, голубое сияние над деревьями и далекими горами, яркие птицы, как только что распустившиеся бутоны, сверкающие в воздухе.

Сиприано возвращался в Гвадалахару на автомобиле, и Карлота собиралась ехать с ним. Кэт предстояло возвращаться по озеру на лодке.

Карлота по-прежнему иногда доставляла Рамону мучения. Она еще способна была терзать, рвать внутренности. Не душу, не дух, но его, как встарь, чувствительное, сострадательное нутро: точно в центре живота, кромсать так, что он чувствовал, как течет внутри кровь.

Оттого, что он любил ее, он беспокоился о ней: об этом нежном, страстном, капризном, иногда эльфоподобном существе. За долгую совместную жизнь он во многом создал ее и испортил. Но за это время сам он постепенно изменился внутренне. Не то чтобы стал меньше тревожиться за нее или его тянуло к другим женщинам. Это бы она смогла понять. Но в нем зрела подспудная, безрассудная потребность предать свое эмоциональное, духовное и психическое «я» медленному пламени, чтобы оно переплавилось в новое единство.

Однако он должен был подумать о Карлоте. Она любила его, и — для нее — это было главным. Она любила его — сердцем. А духовно — любила человечество. И рассуждала уверенно, что имеет на то полное право.

И все же, с течением времени, он должен был измениться. Должен был швырнуть свое эмоциональное «я», которое она любила, в горнило, переплавить его в другое «я».

А она чувствовала, что ее обокрали, обманули. Почему он не мог оставаться добрым, хорошим и любящим и пытаться сделать мир более добрым, хорошим, любящим?

Он не мог, потому что осознал, что мир дошел до границы доброго, хорошего, любящего и всякий дальнейший шаг на этом пути означает фальшь. Так что пришло время для постепенного кардинального перехода к чему-то иному — чему, он не знал.

Его чувство любви к человечеству и более высокое — желание свободы для человечества, казалось, затвердели коконом хризалиды. Христианство, слишком долго пребывавшее в стадии гусеницы, превращалось во что-то еще.

Но Карлота чувствовала, любовь — это все, что у нее есть, любовь к мужу, к детям, к людям, к животным и птицам и деревьям. Это было ее все, ее Христос, ее Пресвятая Дева. Как она могла расстаться с ней?

И она продолжала любить его и любить мир, упорно, трогательно, настойчиво, отчаянно. Она молилась, чтобы он вернулся к ней, и занялась благотворительной деятельностью.