Кэт смотрела на него из-под дерева.

— Если бы взглядом можно было убивать, я бы убила тебя, щенок, — сказала она. А мальчишка то и дело оборачивал к ней круглое, как циферблат, лицо, с важным видом, хотя и дрожа, шагая к дыре в тростниковой изгороди, в которой исчез парень.

Кэт раздумывала, стоит ли рискнуть и еще раз попытаться освободить птицу. Нет, бесполезно!

Эта страна не могла обойтись без жертвы. Эта часть Америки не могла обходиться без жертвы. Покуда мир стоит, этот континент будет поделен между Жертвами и Мучителями. Что пользы в попытке вмешаться!

Она встала с неприятным чувством, с отвращением вспоминая бестолковую птицу и круглую физиономию надутого щенка, опасливо оглядывавшегося на нее.

У воды по-прежнему было много женщин. В западной, слепящей солнцем, стороне виднелись развалины вилл, церковь, издевательски поднявшая два пальца белых шпилей-близнецов своей колокольни над алыми кронами пламенеющих деревьев и темными манговыми зарослями. Перед ней расстилался довольно грязный берег, над которым в жаре после дождя плыл запах Мексики: вонь экскрементов, человеческих и скота, ссохшихся под солнцем на иссушенной земле, запах сухой соломы и манговой листвы и свежего воздуха с примесью дымка горящих отбросов.

«Но придет день, когда я уеду отсюда», — сказала она себе.

И однажды, покачиваясь в качалке на террасе, слушая шлепки ладоней по тесту, доносившиеся из дальнего угла патио, необычные металлические голоса галдящих птиц и чувствуя, как собираются на западе тучи, беременные громом, она поняла, что больше не в силах выносить это: пустоту и давящую тяжесть, ужасную неодухотворенную первобытность, такую дикую, даже солнце и дождь дикие, дикие.

Она с изумлением вспоминала бездонную черноту в глазах того маленького сорванца. Непостижимая пустота.

Он не мог понять, что птица — настоящее живое существо, у которого своя жизнь. Этого его племя никогда не понимало. Мир природы виделся им чудовищным и безжалостным, как чудовищны были солнце и холодный, разрушительный черный поток дождя и сухая, безжалостная земля.

И среди чудовищных стихий жили загадочные существа: что-то ужасное и первобытное, что называлось гринго, — белые люди, и разодетые чудовища — богачи, могущественные, как боги, но первобытные, злобные боги. И примитивные существа вроде птиц, которые летали, и змеи, которые ползали, и рыбы, которые плавали и кусались. Первобытная, громадная вселенная, полная чудовищ, больших и малых, в которой человек может выжить, только если будет сопротивляться и проявлять осторожность, никогда, никогда не выходя на свет из собственной тьмы.

Хорошо было иногда отомстить чудовищам, которые летают и ходят. Чудовищам большим и чудовищам малым. Хотя бы этому чудищу — птице, чудовищной по своей птичьей натуре. Потому ребенок мог принять участие в бесконечной человеческой мести и в виде исключения действовать самостоятельно.

Не воспринимающие другое существо, слабое, всю жизнь изо всех сил борющееся за свое существование. Видящие в нем только очередное чудовище окружающей их бездны.

Вечно ходящие среди опасных чудовищ, глухие к страданиям тех, кто отличается от них, непокорные, неуступчивые и замкнутые. Отсюда выпяченная грудь и важная походка. Отсюда прямые, напряженные спины, мощное телосложение и тяжелый, как темно-серый саманный кирпич, угрюмый характер с его неистребимой суровостью и бесплодной тоской.

Электричество в Сайюле было вещью такой же непостоянной, как все остальное. Вечером свет давали в половине седьмого, и он мог храбро гореть аж до десяти, когда городок по щелчку рубильника погружался во тьму. Но обычно было не так. Часто лампочка отказывалась загораться до семи или половины восьмого или даже до восьми. Самой неприятной шуткой было, когда он вспыхивал и гас в разгар ужина или в тот самый момент, когда вы писали письмо. И тогда внезапно обрушивалась черная мексиканская ночь. Все в доме, словно вдруг ослепшие, принимались суетиться, ища спички и свечи, перекликаясь испуганными голосами. Чего они всегда пугались? Потом электричество, как раненое, пыталось собраться с силами, и нить в колбах начинала краснеть как-то зловеще. Все замирали, затаив дыхание, — оживет или не оживет? Иногда оно вскоре испускало последний вздох, иногда оживало и лампочки вспыхивали тусклым светом, но лучше такой, чем никакого.

С наступлением сезона дождей положение становилось безнадежным. Вечер за вечером свет отключали. И Кэт сидела при тоскливой, трепещущей свече, а за окном голубая молния озаряла темные силуэты предметов в патио. И смутные фигуры людей, тайком быстро проскальзывавших в дальний конец патио, к Хуане.

В одну из таких ночей Кэт сидела у себя на веранде, уставясь в бездонную тьму. В пустой гостиной горела свеча. То и дело из кромешной тьмы появлялись освещаемые голубыми беззвучными вспышками молнии олеандры и папайя в саду патио. Вдалеке слышался гром — несколько гроз рыскали в небе над озером, как голодные ягуары.

И несколько раз стукнула калитка, скрипел гравий под ногами — на дорожке появлялся человек, здоровался с ней и проходил в дальний конец, к сарайчику Хуаны, в зарешеченном окошке которого горел тусклый свет масляной лампы. Потом оттуда послышался тихий монотонный голос, что-то декламирующий или читающий. И всякий раз, как налетал порыв ветра и мелькала, как голубая птица среди деревьев, молния, резкой дробью сыпались на земь круглые плоды куэнты.

Кэт чувствовала себя несчастной и одинокой. Она догадывалась: там у прислуги, в темноте, что-то происходит, что-то таинственное. А она на своей террасе томится одиночеством.

Но, в конце концов, это ее дом, и она имеет право знать, чем занимается ее прислуга. Она встала с качалки, прошла веранду и выступающее в патио помещение столовой. Двери в столовую, где имелся отдельный выход в патио, были уже заперты.

В дальнем углу, позади колодца, она увидела людей, сидевших у распахнутой двери в кухню Хуаны. Из двери этого сарайчика падал тусклый свет масляной лампы, и медленным речитативом звучал голос, лица собравшихся были повернуты к свету, женщины в низко надвинутых темных платках, мужчины в шляпах, плечи укутаны серапе.

Услышав шаги Кэт, все повернулись к ней и прозвучало тихое предостережение. Хуана с усилием поднялась на ноги.

— Это нинья! — сказала она. — Иди к нам, нинья, ты, бедняжка, весь вечер одна.

Мужчины тоже встали — она узнала юного Эсекьеля, который, здороваясь с ней, снял шляпу. Марию дель Кармен, новобрачную. Внутри сарайчика, где стояла на полу лампа, — Хулио, недавнего жениха. Были тут и Конча с маленькой Марией, и двое незнакомцев.

— Я слышала голос… — сказала Кэт. — Не знала, что это ты, Хулио. Как поживаешь? И мне стало интересно, что у вас происходит.

На мгновение повисла мертвая тишина. Прервала ее Хуана.

— Да, нинья! Иди к нам! Очень хорошо, что ты пришла. Конча, стул для ниньи!

Конча довольно неохотно встала и принесла маленький низкий стульчик, единственную мебель Хуаны, не считая кровати.

— Я нам не помешала? — спросила Кэт.

— Нет, нинья, ты ведь дружишь с доном Рамоном, verdad?

— Да, — ответила Кэт.

— А мы — мы читаем Гимны.

— Какие гимны? — удивилась Кэт.

— Гимны Кецалькоатля, — ломающимся баском сказал Эсекьель с неожиданной бравадой.

— Так продолжайте! Можно мне послушать?

— Ты услышишь! Нинья хочет послушать. Читай, Хулио, читай! Давай, читай!

Они снова уселись на землю, и Хулио сел возле лампы, но опустил голову, пряча лицо в тени своей большой шляпы.

— Entonces! Начинай! — сказала Хуана.

— Он боится, — пробормотала Мария дель Кармен, кладя ладонь на колено молодому человеку. — Все равно, читай, Хулио! Потому что нинья хочет послушать.

После минутной внутренней борьбы Хулио спросил сдавленным голосом:

— Читать с начала?

— Да, начни с начала! Читай! — сказала Хуана.