Юноша достал из-под наброшенного на плечи одеяла лист бумаги, похожий на рекламную листовку. Наверху был изображен символ Кецалькоатля, называвшийся Глазом: крут с силуэтом птицы посередине.
Глухим голосом он принялся читать:
«Я — Кецалькоатль с темным лицом, живший в Мексике в давние времена.
Пока не пришел чужестранец из-за морей, и его лицо было бело, и говорил он странные слова. Он показал свои руки и ноги, и в них были дыры. Он сказал: Я Иисус по прозвищу Христос. Люди распяли меня на кресте, и я умер. Но я восстал из мертвых и вознесся на небо к моему Отцу. И теперь Отец повелел мне идти в Мексику.
Кецалькоатль спросил: Ты один?
Иисус ответил: Со мной моя мать. Она пролила много слез, видя меня на кресте. Она положит себе на колени голову Сынов Мексики и утешит их в их страданиях, и, когда женщины Мексики будут плакать, она прижмет их к груди и утолит печаль их. И когда она попросит Отца за ее народ. Он исполнит ее просьбу.
Кецалькоатль сказал: Это хорошо. Но, Брат по имени Иисус, с чем ты пришел в Мексику?
Иисус сказал: Я принесу мир Мексике и одену нагого, пложу пищу в уста голодного, дары в ладонь каждому из людей, мир и любовь в их сердца.
Кецалькоатль сказал: Это очень хорошо. Я стар. Я не могу сделать так много. И теперь должен уйти. Прощай, народ Мексики. Прощай, неведомый брат по имени Иисус. Прощай, женщина по имени Мария. Пришло время мне уйти.
И Кецалькоатль посмотрел на свой народ, и обнял Иисуса, Сына Божия, и Марию обнял, Пресвятую Деву, Святую Матерь Иисуса, и удалился. И до его слуха доносилось, как рушились его храмы в Мексике. Но он медленно шел дальше, ибо был стар и утомлен долгою жизнью. Он взошел на крутую гору, к белому снегу вулкана. Он шел, а позади раздавалось стенание умирающих людей и пылало пламя пожарищ. Он сказал себе: Это, верно, стенают мексиканцы! Но я не должен их слушать, ибо Иисус сошел на землю, и он утрет слезы каждому, а его Мать одарит их радостью.
И еще он сказал: Верно, это горит Мексика. Но я не должен смотреть, ибо все мужчины станут братьями теперь, когда Иисус сошел на землю, и все женщины сядут у голубых юбок Марии, улыбаясь, полные мира и любви.
И старый бог достиг вершины горы и посмотрел в синеву небес. И в двери в синей стене он увидел великую тьму и сияющие звезды и луну. А дальше тьмы он увидел одну великую звезду, как сияющие врата.
Тогда поднялось вокруг Кецалькоатля, сверкая крыльями и перьями, пламя вулкана. И на крыльях огня и в сверкании искр взлетел Кецалькоатль, поднимаясь все выше и выше, как пламя огня, как яркая птица, в пространство, к белым ступеням небес, ведущим к синим стенам с дверью, ведущей во тьму. Он вошел в нее и скрылся.
Пала ночь, и Кецалькоатля не стало, и люди на земле увидели только звезду, возвращающуюся на небо, гаснущую под низкими ветвями тьмы.
Тогда люди Мексики сказали: „Кецалькоатля не стало. Даже его звезда пропала. Мы должны слушать этого Иисуса, говорящего на чужом языке“.
И они научились новому языку от священников, которые явились с востока, из-за великих морей. И стали христианами».
Хулио, поглощенный чтением, внезапно замолчал: листовка кончилась.
— Красивая история! — сказала Кэт.
— И правдивая! — воскликнула вечно сомневающаяся Хуана.
— Я тоже так думаю, — согласилась Кэт.
— Сеньора! — крикнула Конча. — Это правда, что небеса там, наверху, и ты сошла по ступенькам, которые как облака, к краю неба, как по ступенькам мола сходят в озеро? Это правда, что El Señor[103] спускается и стоит на ступеньках, и смотрит вниз на нас, как мы смотрим в воду озера на рыбок?
Конча отбросила спутанные космы со своего злого смуглого лица и смотрела на Кэт, ожидая ответа.
— Я не знаю точно, — рассмеялась Кэт. — Но мне кажется, это правда.
— Она верит в это, — сказала Конча, глядя на мать.
— А правда, — спросила Хуана, — что El Sertor, El Christo del Mundo[104], — гринго и что Он с Его Святой Матерью явился из твоей страны?
— Не из моей, но из страны поблизости от моей.
— Слушайте! — воскликнула Хуана. — Господь — грингито, а Богоматерь — грингита. Да это и понятно. Посмотрите! Посмотрите на ножки ниньи! Ну прямо как у Santissima[105]! Посмотрите! — Кэт была в открытых, с одним ремешком, сандалиях на босу ногу. Хуана в восхищении коснулась белой ноги ниньи. — Ножки Santissima. И Она, Пресвятая Мария, — грингита. Она явилась из-за моря, как ты, нинья?
— Да, из-за моря!
— Ах, ты знаешь это?
— Да. Знаю.
— Подумать только! Santissima — грингита, и Она явилась из-за моря, как нинья, и из стран, где живут ниньи! — говорила Хуана с ехидным удивлением, ужасом, удовольствием, насмешкой.
— И Господь — Грингито, настоящий Грингито? — крикнула Конча.
— И, нинья, — ведь это гринго убили El Señor? Не мексиканцы? Это те, другие гринго распяли Его на кресте?
— Да! — ответила Кэт. — Они были не мексиканцы.
— Гринго?
— Да, гринго.
— И Он Сам был Гринго?
— Да! — ответила Кэт, не зная, что еще сказать.
— Вот! — сказала Хуана приглушенным голосом, ужасаясь, злорадствуя. — Он был Гринго, и гринго распяли его на кресте.
— Но это было давным-давно, — поспешно сказала Кэт.
— Нинья говорит: давным-давно, — как эхо, повторила Хуана голосом, дрожащим от ужаса.
На минуту воцарилась тишина. Темные лица сидящих на земле девушек и мужчин были обращены к Кэт, с нее не сводили глаз, ловили каждое ее слово. Где-то в отдалении бормотал гром.
— А теперь, — раздался спокойный, чистый голос Марии дель Кармен, — El Señor собирается возвратиться к Своему Отцу, а наш Кецалькоатль — возвращается к нам?
— И Santissima покидает нас? — торопливо перебила ее Хуана. — Подумать только! Santissima покидает нас, а Кецалькоатль возвращается! У него-то нет матери!
— Может быть, у него есть жена, — сказала Кэт.
— Quién sabe![106] — пробормотала Хуана.
— Говорят, — вставила дерзкая Кончита, — что в Раю он стал молодым.
— Кто? — спросила Хуана.
— Не знаю, как его зовут, — процедила Кончита, стесняясь назвать имя.
— Кецалькоатль! — юным баском ответил за нее Эсекьель. — Да, он молодой. Он — бог в расцвете жизни и прекрасно сложен.
— Так говорят! Так говорят! — пробормотала Хуана. — Надо же!
— Здесь это сказано! — закричал Эсекьель. — Об этом написано! Во втором гимне.
— Прочитай, Хулио.
И Хулио, теперь с энтузиазмом, извлек второй лист.
«Я — Кецалькоатль из Мексики, я проделал самый долгий из путей.
За синюю стену неба, за сияющие пределы Солнца, через равнины тьмы, где россыпь звезд, как россыпь деревьев, деревьев и кустов, далеко, к сердцу всех миров, низко, как Утренняя Звезда.
И в сердце всех миров ждали меня те, чьих лиц я не мог видеть. Там звучали их голоса, как жужжание пчел: Это Кецалькоатль, чьи волосы белы от пламени жизни. Он идет один, и медленно.
Потом мои руки никого не находили, меня взяли за руки, и я их не чувствовал, я умер наконец.
Но когда я умер и стал прах, его не развеяли, не отдали ни четырем ветрами, ни шести. Нет, даже ветру, что дует вниз в середину земли, ни тому, что дует вверх, как указующий перст, не отдали меня.
Он мертв, сказали, но не забыт.
Они взяли масло тьмы и помазали им мои лоб и глаза, влили мне в уши и в ноздри, и в рот, и помазали двойное молчание моей груди, и ввалившийся пуп, и потаенные мои места, спереди и сзади, и ладони моих рук, и холмики моих колен, и подошвы моих ступней.
Наконец, они помазали всю мою голову маслом, что течет из тьмы. И потом сказали: Он запечатан. Отнесите его.
И меня отнесли и положили в фонтан, что темно журчит в сердце миров, далеко, далеко за солнцем, и там лежу я, Кецалькоатль, в теплом забвении.
Я спал крепким сном и не видел снов.
Пока голос не воззвал: Кецалькоатль!
Я сказал: Кто зовет меня?
Никто не ответил, но голос сказал: Кецалькоатль!
Я спросил: Где ты, зовущий меня?
Сказал он: Вот! Я ни здесь, ни там. Я — это ты сам. Вставай.
И я почувствовал великую тяжесть, как тяжесть могильного камня тьмы.
Я сказал: Разве я не стар? Как отвалю я сей камень?
Как можешь ты быть стар, когда я новый человек? Я отвалю камень. Садись!
Я сел, и камень отпал и с грохотом покатился в бездну пространства.
Я сказал себе: Я новый человек. Я моложе молодого и старее старца. И вот! я расцвел на стебле времени, как цветок. Я — мужчина в расцвете. Я не мучаюсь ни желанием, как цветок, готовый вот-вот раскрыться, ни нетерпением семени, несущегося к небесам. Чашечка моего цветения раскрыта, и в ее сердцевине ходят звезд согласные хоры. Мой стебель покоится в воздухе, мои корни уходят в бескрайнюю тьму, солнце — лишь светлая чаша внутри меня.
И вот! я ни молод, ни стар, я — цветок раскрывшийся, я обновлен.
И я поднялся и расправил свои члены и оглянулся вокруг. Солнце было подо мной в цепенящем зное, как огненный колибри, зависающий в полдень над мирами. И его клюв был длинен и очень остр, и он был как дракон.
И робкая звезда ждала, боясь лететь дальше.
Я воззвал к ней: Кто ты?
Я Иисус, я сын Марии.
Я возвращаюсь домой.
Моя мать Луна темна.
Брат мой, Кецалькоатль,
Усмири палящее ярое солнце.
Накрой его тенью, пока я пройду.
Помоги вернуться домой.
Я поймал солнце и держал его, и слабая звездочка проскользнула в моей тени, медленно направляясь в темные области, куда пламя солнца не достает. Потом Иисус сел на склоне тишины, и достал сандалии, и надел их.
Хороши ли мексиканцам крылья любви, Иисус?
Души мексиканцев слишком тяжелы для крыльев любви, на них лежит камень отчаяния.
Где твоя леди Мать в своем голубом одеянии, та, чьи колени дарят утешение душе?
Одеяние моей матери поблекло от пыли мира, она изнемогла без сна, ибо люди взывают к ней день и ночь, и ножи мексиканцев оказались острей кончиков крыльев любви, и их неподатливость была сильней надежды. И вот! фонтан слез иссякает в глазах стариков, и дряхлые колени не могут утешить. Кецалькоатль, господин, моя мать еще раньше меня отправилась к своему спокойному белому лунному ложу.
Она ушла, и ты уходишь, Иисус. А как же Мексика?
В их церквах остались наши изображения, о Кецалькоатль, они не знают, что я и моя Мать покинули их. Они, Брат, Господин мой, — злые души! Они дают выход своей ярости. Они разрушили мою Церковь, они похитили мою силу, из-за них увяли уста Пресвятой Девы. Они прогнали нас от себя, и мы ушли, ковыляя, как старик и старуха, выплакавшие все слезы и согбенные от груза лет. Так что мы ушли, когда они не смотрели на нас. И мы ищем только отдыха, чтобы навечно забыта человеческих детей, на чьих душах лежит камень отчаяния.
Тогда сказал я: Хорошо, иди дальше. Я, Кецалькоатль, сойду вниз. Спи сном без сновидений. Попрощаемся на перепутье, Брат Иисус.
Он сказал: О, Кецалькоатль! Они забыли тебя. Пернатый змей! Змей — молчаливая птица! Они не зовут тебя.
Я сказал: Продолжай свой путь, ибо пыль земли в глазах твоих и на губах твоих. Змей середины земли дремлет в чреслах моих и в моем животе, птица небес сидит на моем челе и чистит свой клюв о мою грудь. Но я, я владыка двух путей. Я владыка верха и низа. Как человек, я обновленный человек, с обновленными членами и новой жизнью, и светом Утренней Звезды в глазах. И вот! Я — это я! Владыка обоих путей. Ты был владыкой одного пути. Теперь он ведет тебя к ложу сна. Прощай!
И Иисус отправился к ложу сна. И Мария, Матерь Скорбей, лежит на ложе белой луны, выплакав все слезы.
Но я, я стою на пороге. Я переступаю границу. Я — Кецалькоатль, владыка обоих путей, звезда между днем и тьмой».
