Aguador! Ах, горячая вода для ниньи! Она спит, она спит.

— Нет! — кричит Кэт, набрасывая халат и отпирая дверь.

Входят дети с ванной, следом aguador с двумя керосиновыми канистрами горячей воды. Двенадцать сентаво! Двенадцать сентаво для aguador’a. No hay[74]! Нет у нас двенадцати сентаво. Потом! Потом! Aguador выбегает рысцой, на плече коромысло. Кэт запирает дверь, закрывает верхние створки и садится в ванну.

— Нинья? Нинья?

— В чем дело?

— Яйца варить или жарить или rancheros[75]? Как ты хочешь?

— Вареные.

— Кофе или шоколад?

— Кофе.

— А может, чай?

— Нет, кофе.

Купанье продолжается.

— Нинья?

— Что?

— Кофе кончился. Мы пойдем купим.

— Не надо. Выпью чаю.

— Нет, нинья! Я уже иду. Я скоро.

— Тогда иди.

Кэт выходит к завтраку, накрытому на веранде. На столе груда фруктов, белого хлеба и сладких булочек.

— Доброе утро, нинья. Как спалось, как прошла ночь? Хорошо? Ну и слава Богу! Мария, кофе. Я положу яйца в холодную воду, остудить. Ох, нинья, наверно, не стоило варить их вкрутую! Глянь-ка, ножка прям как у Мадонны! Глянь-ка! Bonitos[76]!

Хуана наклоняется и в восхищении прикасается черными пальцами к вытянутым нежным белым ногам Кэт в легких сандалиях на одном ремешке.

День начался. Хуана всю себя посвящает Кэт. Она быстро спроваживает девочек в школу. Иногда они уходят, но чаще нет. Нинья сказала, что им надо ходить в школу. Вот, слышите! Слышите! Нинья говорит, надо ходить в школу! Ну-ка, быстро!

Хуана ковыляет по длинной веранде от стола на кухню и обратно, относя тарелки по одной. Потом с шумом моет посуду.

Утро! Сверкающее солнце заливает патио, цветущие гибискусы и колышущиеся желтые и зеленые тряпки пальмовых листьев. По-тропически стремительные, мелькают птицы. В густой тени манговой рощицы, как призраки, проходят индейцы в своем белом одеянии. Ощущение ярости солнца и, еще сильней, темноты густой тени. Гам жизни, и вместе с тем плотная тяжесть тишины. Слепящая дрожь света, и вместе с тем чувство тяжести.

Кэт сидит одна на веранде, покачиваясь в качалке и делая вид, что шьет. Беззвучно появляется старик и таинственным жестом протягивает яйцо, как некий символ. Не купит ли patrona[77] его за пять сентаво? Хуана дает только четыре сентаво. Хорошо. Где Хуана?

Хуана возвращается с plaza с покупками. Яйцо! Четыре сентаво! Следует подсчет, сколько всего истрачено. Entonces! Entonces! Luego! Luego! Ah, Nina, no tengo memoria![78] Хуана не умеет ни читать, ни писать. Она каждое утро тащится на рынок со своими песо и накупает массу всего понемногу по паре сентаво. И каждое утро, по возвращении, начинает подсчитывать траты. Ах! Ах! На чем мы остановились? Совсем памяти нет! Так… ах… да… еще купила вязанку окоте за три сентаво! Сколько? Сколько, нинья? Сколько всего?

Это игра, которую Хуана просто обожала, отчитываясь до последнего сентаво. Если она недосчитывалась хотя бы гроша, удивлению ее не было предела. Не хватает одного сентаво, нинья! Ну что я за дура! Но я отдам тебе из своих!

— Какие глупости! — говорила Кэт. — Забудь об этом.

— Как же, забудь! — и она ковыляет прочь в сильном расстройстве.

Час спустя откуда-то из глубины дома доносится громкий крик. Появляется Хуана, размахивая пучком зелени.

— Mire! Nina! Compre perejil a un centavo. — Глянь, нинья! Я же купила еще петрушки на один сентаво. Теперь все в порядке?

— Теперь все в порядке, — отвечает Кэт.

И жизнь может продолжаться дальше.

Кухонь было две: кухня Кэт, помещавшаяся рядом со столовой, и другая у слуг в узеньком сарайчике под банановыми пальмами. Кэт со своей веранды посмотрела на сарайчик Хуаны с черной дырой незастекленного окошка.

Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп! Как, подумала Кэт, я-то думала, что Конча в школе!

Нет! — в темноте окошка виднелись смуглое лицо и взъерошенные волосы Кончи, выглядывавшей, как зверушка из норки, готовя тортильи. Тортильи — это плоские лепешки из кукурузного теста, которые пекутся без масла на плоском глиняном листе, под которым разводится огонь. Перед этим кусок теста перебрасывают с ладони на ладонь, пока тортилья не станет достаточно тонкой, круглой и, так сказать, воздушной.

Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп-шлеп! Безостановочное шлепанье лепешки, перелетающей с ладони на ладонь, словно тик-так часовой шестеренки, — Конча готовила тортильи в утренней жаре, поглядывая из своей норки-окна. А где-то после полудня из окошка начинал валить дым; Конча бросала сырые тортильи на большой глиняный лист, под которым горел небольшой огонек.

Потом мог прийти, а мог и не прийти, Эсекьель, настоящий мужчина — через плечо переброшено серапе, на голове огромная соломенная шляпа с франтовато загнутыми полями, — чтобы съесть спою полуденную тортилью. Если он работал в поле, далеко или не слишком, то не появлялся до темноты. Когда он приходил, то садился на порог, и женщины несли ему тортильи и воду, словно царю, хотя он и был еще мальчишка.

Слышался его грубоватый ломающийся голос, спокойный и властный.

Властный — вот подходящее слово. Хотя он был скромным, мягким и добросовестным пареньком, голос его звучал по-царски повелительно, когда он обращался к матери или сестрам. Старинная привилегия мужчин. У Кэт даже возникало желание высмеять его.

Приносили ее обед — очередное испытание. Горячий, очень жирный суп. Неизменный обжигающий, жирный, очень наперченный рис. Неизменное мясо под горячим, очень жирным соусом. Вареные calabacitas, то есть баклажаны, салат, иногда какой-нибудь молочный dulce[79] — и большую корзину фруктов. Над головой — слепящее тропическое солнце конца мая.

Разгар дня, жара еще свирепей. Хуана с девочками уходят с грязной посудой. Они идут мыть ее на озеро. Сидя на корточках на камнях у воды, они будут мыть тарелки, ложки и вилки в прозрачной воде озера, а потом разложат все сушиться на солнце. После чего Хуана стирает пару полотенец, а девочки купаются. Время движется неторопливо, неспешно.

В это время обычно появляется Хесус, старший сын Хуаны, чудаковатый, крупный, неряшливый парень, чтобы полить растения. Но он столуется в отеле, там же практически и живет. Хотя он такой же бездомный, как птица zopilote. Но он ухаживает за planta[80] при отеле, а сверх того выполняет еще массу подсобной работы и трудится каждый день без выходных до половины одиннадцатого вечера, получая двадцать два песо, то есть одиннадцать долларов, в месяц. На нем черная рубашка, жесткие густые черные волосы падают на низкий лоб. Просто животное. И хотя на нем для порядка черная фашистская рубашка, ему свойственна нарочито грубая язвительность социалистов, врожденная склонность к обличению всего и вся.

С матерью у него непонятные, мало похожие на близкие отношения, ограничивающиеся спокойными и равнодушными взаимными попреками. Он помогает ей деньгами, когда та оказывается в стесненном положении. Ну и, конечно, их связывает тоненькая ниточка родственной крови. Помимо этого — полное безразличие.

Эсекьель — натура более тонкая. Хрупкий и держащийся настолько прямо, что чуть ли не прогибается назад. Он очень стеснителен, farouche[81]. К тому же горд и чувствует свою ответственность перед семьей. Он не искал работу в отеле. Нет. Он работает в поле и гордится этим. Настоящая мужская работа. Сомнительное положение полуслуги не для него.

Хотя он просто наемный рабочий, только трудящийся на земле, он никогда не ощущает, что работает на хозяина. Он работает на землю. Где-то в душе он чувствует, что это его земля и он в какой-то мере принадлежит ей. Может быть, это остатки родоплеменного чувства общего владения землей и служения ей.