— Боюсь, что дон Сиприано может оказаться таким мужчиной, — сказала Кэт.

— Может быть, — проговорил Рамон. — Со мною он другой. Но, возможно, окажется таким, если мы не соединимся — это, пожалуй, наша половина пути — в некой конкретной вере, которая живет в наших сердцах и которую мы видим друг в друге. Не думаете ли, что это может соединить и вас с ним?

— Сомневаюсь, чтобы он почувствовал такую необходимость в отношениях с женщиной. Для этого женщина недостаточно важна.

— Вероятно! — сказал он. — Мужчина всегда хочет освободиться от женщины. Но как раз этого ему никогда не следует желать, напротив, он должен хранить глубочайшее доверие к ней, и именно это соединит их. Потому что, когда их глубочайшее доверие взаимно, если оно физическое, тогда, в нем, они могут слиться. Ничего не получится, пока этого не произойдет. Плохо поступает мужчина, неволя женщину, и совершенно недопустимо, когда женщина неволит мужчину. Это грех, иначе говоря. Существует такая вещь, как грех, и это главное в понятии греха. Мужчины и женщины продолжают неволить, насиловать друг друга. Как ни абсурдно это звучит, не я насилую Карлоту, а она меня. Нелепость, абсурд, позор в какой-то степени, тем не менее, это правда. Пытаться освободиться — значит или оказывать давление на другого, или подвергаться давлению. О, если б мы только могли следовать велениям собственной души и они бы у нас совпадали. Сеньора, я сам себя не слишком уважаю. Женщина и я не оправдали ожиданий друг друга, и, что особенно тяжело, поражение потерпели наши души.

Кэт взглянула на него с изумлением, с некоторым страхом. Почему он исповедуется ей? Уж не собирается ли он влюбиться в нее? Он посмотрел на нее; лицо его было печально, в черных глазах гнев, досада, мудрость и глухая боль.

— Мне жаль, — продолжал он, — что у нас с Карлотой так все сложилось. Кто я такой, чтобы даже говорить о Кецалькоатле, когда душа моя очерствела от гнева на женщину, на которой женился, и детей, которых она родила мне? Никогда мы не были духовно близки. Сначала я влюбился в нее, и она хотела, чтобы я взял ее силой. Вскоре после этого мужчине становится неловко. У него пропадает желание продолжать насиловать женщину, ту же женщину. Он испытывает отвращение. Затем она полюбила меня, и у нее появилось желание насиловать меня. И какое-то время мне это нравилось: Но и ей это стало противно. Старший мальчик — по-настоящему мой сын, зачатый, когда я насиловал ее. А младший — ее, зачатый, когда она насиловала меня. Видите, насколько это ужасно! И теперь между нами пропасть, которую мы никогда не сможем сгладить; она отвернулась от меня к своему распятому Иисусу, я — к своему не распятому и нераспинаемому Кецалькоатлю, к которому, по крайней мере, невозможно применить насилие.

— И, уверена, вы не захотите сделать его насильником, — сказала она.

— Кто знает? Если я совершил ошибку, насилия tie избежать. Но знаете, сеньора, для меня Кецалькоатль — лишь символ лучшего человека, каким человек может стать — в будущем. Вселенная — гнездо драконов, в центре которого — совершенно непостижимая тайна жизни. Если я называю эту тайну Утренняя Звезда, это, конечно, ничего не значит! Человеческая кровь не может пульсировать в абстракции. Человек — это создание, которое отвоевывает свой мир, дюйм за дюймом, у гнезда космических драконов. Иначе он постепенно потеряет его и погибнет. Сейчас все мы теряем его, будучи взаимно насильственно разобщены. Мы должны соединиться, прочно, мужчины и женщины, иначе мы все погибли. Должны соединиться, прочно.

— Вы такой мужчина, который не может жить без женщины? — спросила она.

— Я мужчина, который жаждет, чтобы душа его была удовлетворена, сеньора, — ответил он. — Я мужчина, который не верит в подавление желаний, бушующих в крови. Который постоянно на грани того, чтобы менять жен и любовниц, настолько сильна во мне жажда духовного удовлетворения. Кроме того, что теперь я понимаю бесполезность — конечную, а не на краткое время — неистового насилия над женщиной. Как бы горячо она ни любила меня и ни хотела, чтобы я ее насиловал. Это бесполезно, и в глубине души я это знаю. Вино, женщина, песня — эта… эта игра копчена. В наших душах по-настоящему этого больше нет. Тяжело все же достичь единения.

— Так вам действительно необходимо, чтобы рядом с вами была женщина? — спросила Кэт.

— Ах, сеньора! Если бы я мог быть утерей в себе и уверен в ней! Я уже не молодой человек, который может позволить себе ошибаться. Мне сорок два, и я отдался последнему — а может, если честно, первому — великому делу в своей жизни как мужчина. Надеюсь, я прежде погибну, чем совершу ошибку.

— Зачем вам совершать ошибку? Ни к чему!

— Ни к чему? Оступиться очень легко. С одной стороны, ничего не стоит впасть в гордыню и стать насильником. А с другой — ничего не стоит пойти на самоотречение и превратить свою жизнь в некое подобие жертвоприношения. То есть подвергнуться насилию. Последнее, в определенном смысле, легче. Даже вчера, хоть и в малой степени, я пошел на это, посетив епископа Гвадалахары, и это плохо. Если мне придется расстаться с жизнью по причине ошибки, сеньора, я бы предпочел кончить ее насильником, а не жертвой. Как ярый насильник я еще могу вырезать язву общества, ужасное потворство насилию и желание людей подвергаться ему, это ненавистное, низменное желание.

— Но почему не сделать, как вы говорите, не остаться верным сокровенному в вас и на этом пути не встретить женщину, глубочайшее желание души которой совпадет с глубочайшим желанием вашей души? Не все же будет то ужасное разобщение, которое вы называете насилием.

— Почему? Да разве встретишь реальную женщину, не отравленную медленным ядом насилия или жертвенности? Если я женюсь на испанке или смуглокожей мексиканке, она покорится моему насилию над ней. Если на англосаксонке или блондинке северянке, она захочет насиловать меня, подталкиваемая всеми древними белыми демонами. Те, которые хотят, чтобы их насиловали, — паразиты на душе и вызывают в вас отвращение. Те, которые хотят насиловать мужчину — вампиры. Третьего не дано.

— Бесспорно, встречаются, пускай редко, и действительно хорошие женщины!

— Покажите мне таких. Все они потенциальные Карлоты или… или, да, Катерины. Уверен, вы насиловали своего Джоакима, пока он не умер. Не сомневаюсь, что ему это нравилось; даже больше, чем вам. Речь не только о сексе. Это зависит от склонностей. Жертвы и мучители. Высшие классы, жаждущие быть жертвами низших классов; или же жаждущие сделать низшие классы своими жертвами. Политики, жаждущие, чтобы одни люди стали жертвами других. Церковь со своим дьявольским желанием превратить всех людей в смиренные, терзающиеся существа, жаждущие, чтобы их мучили, насиловали. Говорю вам, земля — царство порока.

— Но если вы не хотите уподобляться остальным, — сказала Кэт, — несомненно, есть кто-то, кто тоже не хочет этого, правда.

— Возможно, — сказал он, успокаиваясь. — Такое возможно. Хотел бы я лучше владеть собой. Это мне необходимо. Необходимо держаться золотой середины, где я спокоен. Моей Утренней Звезды. Я стыжусь, что так говорил с вами, сеньора Катерина.

— Почему? — вскричала она. И в первый раз лицо ее вспыхнуло от боли и унижения.

Он сразу это понял и на мгновение коснулся ее руки.

— Нет, — сказал он, — не стыжусь. Чувствую облегчение.

Она, густо покраснев от его прикосновения, молчала. Он поспешно встал, чтобы уйти, желая вновь остаться наедине со своей душой.

— В воскресенье, — сказал он, — придете на площадь, утром, когда услышите барабан? Придете?

— Зачем? — спросила она.

— Приходите и увидите.

Он исчез.

В городке было много солдат. Отправившись на почту, она увидела людей в форме, расположившихся на земле у ворот гарнизона. Было их человек пятьдесят или больше, малорослых местных, а не высоких северян. Резкие в движениях, подтянутые, как Сиприано, они тихонько переговаривались на непонятном индейском языке. Очень редко их можно было увидеть на улицах: старались не попадаться людям на глаза.