Однако население попросили оставаться дома после десяти вечера, и Кэт слышала, как в ночной темноте по улицам разъезжают верховые патрули.

В городке царила атмосфера тревоги и таинственности. Приходский священник, строгий человек лет пятидесяти, произнес в субботу яркую проповедь, в которой обрушился на Рамона и Кецалькоатля, запретив даже упоминать языческое имя и угрожая всеми мыслимыми карами прихожанам, которые читают или хотя бы слушают Гимны.

Естественно, когда он покидал церковь, люди набросились на него. Выручили солдаты, стоявшие в дверях. Они в целости и сохранности доставили его домой. Но старуху криаду, прислуживавшую ему, женщины предупредили, что если падре еще что-нибудь скажет против Кецалькоатля, то получит несколько дюймов мачете в свое жирное брюхо.

Так что его преподобие сидел дома, а его обязанности исполнял кюре.

Практически весь народ, приплывавший на лодках в субботу на рынок, отправлялся на мессу в сайюльскую церковь. Огромные двери церкви были распахнуты весь день. У ворот вновь прибывшие и те, кто возвращался к озеру, странным подобострастным жестом снимали свои огромные шляпы. Весь день в проходах и между скамьями стояли коленопреклоненные люди: мужчины, выпрямив спину и положив шляпы рядом на пол, черноволосые индейские головы с вытянутым вверх черепом тоже смотрят прямо; смирение обозначено только тем, что они опустились на колени. Женщины в низко надвинутых темных платках стоят на коленях у скамей, положив на них согнутые в локтях руки, в позе, в которой есть что-то сладострастное.

В субботу ночью в темной каверне церкви море красновато мерцающих свечей, черноволосые головы толпящихся мужчин, поодаль переходящие с места на место женщины, движение у двери: одни идут от озера, другие уходят, направляясь на рынок. Молчание — не столько благоговейное, сколько полное какого-то сладострастного восторга перед величием и пышностью внутреннего убранства храма, страстной, почти жертвенной покорности богу смерти, Распятому, обагренному кровью, или красивой белой женщине в голубом плаще с ее кукольным личиком под короной, Марии, кукле кукол, нинье ниний.

Это было не поклонение. Но своего рода оцепенение, когда безвольная душа пребывает в прострации. А еще праздник после целой недели немытой скуки в своих убогих деревеньках, в хижинах, крытых соломой. Но Кэт это раздражало.

Мужчины поднимались с колен и на цыпочках шли в своих сандалиях к выходу, размашисто крестились, макнув пальцы в святую воду. Их блестящие черные глаза смотрели расслабленно, умиленно. Вместо того чтобы воспрянуть духом, стать строже, энергичней, собранней и самоуглубленней, они выходили из храма лишь более расслабленными, умиленными, безвольными.

О, если и нужно чему-то научиться людям, а особенно мексиканцам, так это постоянной внутренней собранности. Церковь, вместо того чтобы помогать им в этом, лишь поощряет в них кроткую, сентиментальную беспомощность, когда им доставляет отвратительное удовольствие чувствовать себя жертвами, обреченными на мучения, но в то же время втайне думать со злобным презрением, что в конце концов жертвы сильней мучителя. В конце концов жертвы растерзают своего мучителя, как стая гиен неосторожного льва.

В субботу первую мессу отслужили ранним утром, с восходом солнца, вторую — в семь часов, потом в девять и наконец в одиннадцать. Маленький струнный оркестрик играл старомодную танцевальную музыку; храм, особенно ранним утром, был забит пеонами и женщинами, стоявшими на коленях на полу; колыхалось тусклое пламя свечей, в спертом воздухе тяжелыми волнами плыл дым ладана, с хоров звучало суровое пение мужских голосов, слитное, мощное, волнующее.

Люди выходили из храма с чувством умиления, которое вскоре — на рынке — сменялось ненавистью, застарелой, неизмеримой ненавистью, что лежит на дне индейского сердца и поднимается, черная и мутная, когда церковная служба пробуждает в них сладостное ощущение жертвы.

Внутри храм был унылым, как все мексиканские храмы, не исключая великолепный снаружи собор в Пуэбло. Внутренность любого мексиканского храма производит впечатление циничной наготы, циничной бессмысленности — пустая, циничная, издевательская оболочка. Итальянские церкви во многом возведены в том же стиле, однако в них живы тень и покой старинной таинственности святости. Тишина.

В Мексике такого нет. Снаружи храмы впечатляют. Внутри они — трудно подобрать подходящее слово — кричащи: пустота беззвучия, но не тишина, простота, и в то же время убийственная вульгарность, безжизненность, стерильность. Они безжизненней конторы банка, или классной комнаты, или пустого концертного зала, таинственного в них еще меньше, чем там. Вы чувствуете эти гипс, известь, побелку, густые мазки голубой или серой водной краски; позолоту, готовую отслоиться. Даже в самых пышных храмах всегда позолота, никогда — подлинное золото. Никогда не увидишь его мягкого, густого блеска.

Таков изнутри и храм в Сайюле, который Кэт часто посещала. Снаружи белая церковь была очаровательна и смотрелась празднично среди окружающего пейзажа, возвышаясь похожей на пагоду двойной колокольней над густыми кронами ив. Но внутри, казалось, ничего нет, кроме побелки и нанесенного поверх нее валиком по трафарету узора. Окна высокие и многочисленные, в которые свет льется, как в классную комнату. В одном из нефов, под стеклом, фигуры Иисуса, покрытого кровью, и Богородицы — кукла в выцветшем атласе и с испуганным лицом. Тряпичные и бумажные цветы, грубое кружево и серебро, похожее на олово.

Тем не менее, церковь очень чистая и часто посещаемая.

Месяц Девы Марии^{37} прошел, голубые и белые бумажные ленты сняли, пальмы в кадках убрали из придела, и маленькие девочки в белых платьицах и с венками на головах больше не выходили во время вечерней службы. Удивительно, как европейские старинные красивые обряды в Мексике превращались в свое жалкое подобие, в дешевый фарс.

Наступил день праздника Тела Христова^{38}, когда служили торжественную мессу и храм до самых дверей был заполнен коленопреклоненными пеонами. Потом короткая процессия детей в самом храме, поскольку закон запрещал религиозные шествия по улицам. Однако народ не обращал внимания на запрет. На то он и праздник, чтобы можно было еще больше расслабиться, расчувствоваться, дать волю лени. Единственное желание мексиканца — праздность.

Только это они и ценили в религии. Вместо того чтобы, как должно такому дню, нести просветление души, внутреннюю собранность, он приносил еще больший беспорядок и идиотизм.

Однако недели шли, толпа в церкви, казалось, не уменьшалась. Но толпа в церкви готова была превратиться в толпу Кецалькоатля. Такое возникало ощущение.

Пока более близкие к социалистам чтецы не стали понемногу настраивать людей против церкви. И пеоны начали поговаривать: Господь-то был не иначе как гринго, а Пресвятая Дева — грингита?

Это вызвало ответные действия со стороны некоторых священников, сначала увещевания, а потом, наконец, и прямые осуждения и угрозу кары на упомянутой проповеди. Это означало войну.

Все ждали субботы. И вот она пришла, а храм оставался закрытым. Настал вечер, а он был темным и двери накрепко заперты.

Что-то вроде испуга охватило толпу на рынке. Им некуда было пойти! Но вместе с испугом людьми овладело и острое любопытство. Может, произойдет что-то необычное.

Подобное уже происходило прежде. Во время революций многие из церквей в Мексике использовали под конюшни и казармы. А еще церкви превращали в школы, и концертные залы, и кинематографы. Большая часть женских и мужских монастырей теперь заняты под казармы всякого солдатского сброда. Мир меняется, не может не меняться.

В следующую субботу, когда храм по-прежнему оставался закрытым, как раз был большой базарный день. Привезли великое множество фруктов и прочего товара с далекого южного конца озера, аж из Колимы. Мужчины с деревянными лакированными мисками, женщины с глазурованной глиняной посудой. И, как обычно, вдоль дороги сидели на корточках люди у кучек тошнотворных тропических слив, чили или манго — все по двадцать сентаво.