— Не так уж печально, отче, все зависит от нас. Зачем вести дело к печальному исходу, отче? Мы в Мексике в большинстве своем индейцы. А индейцы не способны понимать высокое христианство, отче, и Церковь это знает. Христианство — религия духа, и требуется усилие, чтобы понять, какое она несет благо. Индейцы способны понять это не больше, чем дикие кролики.
— Верно! Верно, сын мой! Но мы можем просветить их. И дикие кролики в руке Божией.
— Нет, отче, это неосуществимо. И без религии, которая свяжет их со вселенной, они все погибнут. Только религия спасет их, не социализм, не образование, ни что-либо другое.
— Твои речи разумны, — сказал епископ.
— Дикие кролики могут быть в руке Божией, отче. Но они во власти людей. То же самое с Мексикой. Народ все больше погружается в апатию, и Церковь не может ему помочь, потому что не обладает ключом к мексиканской душе.
— Разве мексиканская душа глуха к Слову Божию? — возразил епископ.
— Ваши духовные чада, может, слышат ваше слово, отче. Но если вы станете говорить птицам на озере или среди оленей в горах, услышат ли они вас? Остановятся ли, чтобы внимать вам?
— Кто знает? Говорят, они слушали святого Франциска Ассизского.
— Сейчас, отче, мы должны говорить с мексиканцами на их языке и дать им ключ к их душе. Я дам им его, это будет слово Кецалькоатль. Если я не прав, пусть погибну. Но я прав.
Епископ беспокойно заерзал в кресле. Он не желал выслушивать все это. И не желал отвечать. Во всяком случае, ему нечего было сказать в ответ.
— Ваша Церковь — католическая, отче?
— Разумеется! — сказал епископ.
— И католическая Церковь значит Церковь всех, вселенская Церковь?
— Несомненно, сын мой.
— Тогда почему ей не быть действительно католической? Зачем называть ее католической, когда она не просто одна из множества Церквей, но еще и враждует с другими Церквами? Почему бы, отче, католической Церкви не стать действительно вселенской Церковью?
— Она и так вселенская Церковь Христа, сын мой.
— Почему бы ей не быть вселенской Церковью и Магомета; ведь, в конечном счете, Бог един, но народы говорят на разных языках, и каждый нуждается в своем пророке, который бы говорил на его языке. Вселенская Церковь Христа, и Магомета, и Будды, и Кецалькоатля, и всех других — такая Церковь была бы действительно католической, отче.
— Совершенно не понимаю, о чем ты, — сказал епископ, вертя перстень на пальце.
— Это понятно любому, — возразил Рамон. — Католическая Церковь — это Церковь всех религий, дом на земле для всех пророков и Христов, большое дерево, под сенью которого может найти приют каждый, кто признает высшую жизнь души. Не такая ли Церковь католическая, отче?
— Увы, сын мой, я знаю лишь римскую апостолическую Церковь Христа, коей я скромный слуга. Я не понимаю тех умных вещей, о которых ты говоришь мне.
— Я прошу вас о мире, отче. Я не из тех, кто ненавидит Христову Церковь, римско-католическую Церковь. Но, считаю, в Мексике ей нет места. Когда у меня не разрывается душа, я испытываю вечную благодарность к Христу, Сыну Божию. Эта история с чучелами огорчает меня больше, чем вас, не говоря уже о случаях кровопролития.
— Не я новатор, сын мой, и не я спровоцировал кровопролитие.
— Слушайте! Я намерен вынести священные изображения, со всей почтительностью, из церкви в Сайюле и, так же со всей почтительностью, сжечь их на озере. Затем я поставлю в сайюльской церкви статую Кецалькоатля.
Епископ украдкой посмотрел на Рамона. Помолчал несколько мгновений, выжидающе, безнадежно.
— И вы осмелитесь, дон Рамон? — спросил он.
— Да! И никто мне не сможет помешать. Генерал Вьедма на моей стороне.
Епископ покосился на Сиприано.
— Можете не сомневаться, — сказал Сиприано.
— Тем не менее, это противозаконно, — с горечью сказал епископ.
— Чьи действия в Мексике противозаконны? — сказал Рамон. — Если ты слаб, значит, ты поступаешь противозаконно. Но я не буду слабым, ваше преосвященство.
— Твое счастье! — пожал епископ плечами.
Они помолчали.
— Нет! — прервал молчание Рамон. — Я пришел просить вас о мире. Передайте архиепископу то, что я сказал вам. Пусть он скажет кардиналу и Папе, что пришло время вселенской католической Церкви, время католической Церкви всех Сынов Человеческих. Спасителей больше, чем один, и помолимся за то, чтобы их стало еще больше. Но Бог един, и Спасители — Сыны единого Бога. Пусть древо Церкви раскинет ветви над всей землей и пророки под его сенью проповедуют слово Божие.
— И один из этих пророков ты, дон Рамон?
— Безусловно, это так, отче. И я буду говорить о Кецалькоатле в Мексике и воздвигну здесь его Церковь.
— Нет! Ты, я слышал, посягнул на Церкви Христа и Пресвятой Девы.
— Вы знаете мои намерения. Но я не хочу ни ссориться с Римской церковью, ни кровопролития и вражды, отче. Неужели вы не можете понять меня? Неужели не может быть мира между людьми, которые ищут собственных путей к божественной тайне?
— Вновь осквернять алтари? Воздвигать неведомых идолов. Сжигать образы Господа и Богоматери — и просить о мире? — воскликнул бедный епископ, жаждавший единственно, чтобы его оставили в покое.
— Именно так, отче, — сказал Рамон.
— Сын мой, что я могу ответить тебе? Ты хороший человек, которого поразило безумие гордыни. Дон Сиприано — еще один мексиканский генерал. Я же — бедный старый епископ этой епархии, верный слуга Святой Церкви, ничтожное чадо святого Папы Римского. Что я могу сделать? Что я смогу ответить? Отведите меня на кладбище и сразу пристрелите, генерал!
— Не хочу, — сказал Сиприано.
— Все кончится чем-то подобным, — вздохнул епископ.
— Но почему? — вскричал дон Рамон. — Разве нет смысла в том, что я говорю? Неужели вы не можете меня понять?
— Сын мой, мое понимание не заходит дальше того, что дозволяет мне моя вера, мой долг. У меня не семь пядей во лбу. Я живу верой и долгом перед священной канцелярией. Пойми, что я не понимаю.
— Прощайте, отче! — сказал Рамон, неожиданно вставая.
— Ступай с Богом, сын мой, — сказал епископ, поднимаясь и протягивая ему пальцы.
— Adiós, Señor! — попрощался Сиприано, щелкнув шпорами, и, придерживая саблю, направился к двери.
— Adiós, Señor General, — сказал епископ, глядя им вслед с застарелой злобой; они спиной чувствовали его взгляд.
— Он ничего не скажет, — проговорил Сиприано, когда они с Рамоном спускались по лестнице. — Старый иезуит, он единственно хочет сохранить свой пост и власть и чтобы никаких треволнений. Знаю я их. Все, чем они дорожат, даже больше, чем деньгами, это своей сороконожьей властью над запуганными людьми, особенно женщинами.
— Не знал, что ты ненавидишь их, — засмеялся Рамон.
— Не трать на них слова попусту, дорогой мой, — сказал Сиприано. — Иди вперед, ты можешь переступить через подобных беззубых змей.
Рамона и Сиприано, шагавших по площади перед почтамтом, где современные писцы, сидя за маленькими столиками, печатали на машинках письма беднякам и неграмотным, которые ждали рядом, зажав в кулаке жалкие сентаво, пока их послания перепишут на цветистом кастильском, встречали с чуть ли не испуганным почтением.
— Зачем ходить к епископу? — сказал генерал. — От него больше ничего не зависит. Я слышал, его Рыцари Кортеса прошлым вечером собирались за обедом и, говорят, — хотя я этому не верю — они поклялись на крови лишить жизни меня и тебя. Но знаешь, меня больше испугала бы клятва дам-католичек. Какое там, стоит человеку остановиться и расстегнуть брюки, чтобы помочиться, как Рыцари Кортеса спасаются бегством, думая, что он достает пистолет. Забудь о них, друг! Не пытайся искать их дружбы. Они будут только пыжиться и грубить, думая, что ты боишься их. Шестерых солдат хватит раздавить всю эту мерзость.
Город действовал на него, дух города.
Сиприано занимал апартаменты в большом особняке на Пласа де Армас.
— Если женюсь, — сказал он, когда они прошли в патио мимо солдат, вытянувшихся по струнке, — приобрету дом за городом, здесь никакой личной жизни не будет.
