Рамон надел черный костюм, черную шляпу и, свернув странички гимна трубочкой, сам повез его в город к печатнику. Символ Кецалькоатля он распорядился отпечатать в две краски: черную и красную, а для символа дракона, помещенного в конце, взять зеленую и черную. Потом листы сброшюровали.

Шестеро солдат, присланных Сиприано, развезли пачки на поезде: одну в столицу, по одной в Пуэбло и Чихуахуа, в Синалоа и Сонору и последнюю — в Гуанахуато, для шахт Пачучи и центрального региона. Каждый солдат взял только по сотне листовок. Но в каждом городе был доверенный Чтец Гимнов; или два, три, четыре, а то даже шесть Чтецов. А еще Чтецы, которые разъезжали по окрестным деревням.

Потому что у людей была странная, внутренняя тяга к тому, что находится за пределами земной жизни. Их не влекли события, новости и газеты, и даже знания, которые они получали, где-то учась. Скука — обратная сторона человеческой любознательности. Они как бы говорили: мы сыты всем, что относится к человеку, всеми человеческими штучками. И хотя они не слишком активно интересовались Гимнами, но все же испытывали в них потребность, как испытывают потребность в алкоголе, чтобы избавиться от усталости и ennui[125] фальшивого человеческого существования.

Повсюду, в городках и деревнях, мерцали по ночам огоньки ламп, вокруг которых стояли и сидели на земле люди, слушая неторопливый голос Чтеца.

Реже где-нибудь в глухомани, на plaza крохотного городка раздавались зловещие удары тамтама, летящие из бездны веков. У барабана стояли двое, на плече белое серапе с голубой каймой. Потом звучали Песни Кецалькоатля, и, может, цепочка людей шла по кругу в танце, отбивая ногами древний ритм исконной Америки.

Ибо в основе древних танцев ацтеков и сапотеков, всех бесправных индейских племен, лежит птичий шаг краснокожих индейцев с севера. Он в крови у людей; они не могут забыть его окончательно. Они вспоминают его с чувством страха, радости и раскрепощенности.

Самостоятельно они не осмеливаются ни воскрешать древние движения, ни отдаваться древнему экстазу. Магическая сила прошлого слишком ужасна. Но в Песнях и Гимнах Кецалькоатля звучал новый голос, повелительный, властный. И хотя они не спешили верить, будучи самым медлительным и недоверчивым народом, их захватила новая-древняя дрожь, а с нею знакомое чувство страха, радости и раскрепощенности.

Люди Кецалькоатля избегали больших рыночных площадей и общественные мероприятия. Они появлялись на маленьких площадях на окраинах. Человек в темном одеяле с голубой каймой или с эмблемой Кецалькоатля на шляпе садился на край фонтана и начинал читать вслух. Кончив читать, он говорил: «Я прочел вам Четвертый Гимн Кецалькоатля. А теперь прочитаю его еще раз».

И, подобно далекой песне, медленно звучавшей вновь и вновь, Гимн оставался смутным воспоминанием в сознании слушателей.

Но уже в начале произошел скандал с иудами, соломенными чучелами, сжигаемыми в конце Великого поста. Страстная неделя в Мехико, судя по всему, — великая неделя иуд. Всюду видишь людей, торжественно несущих домой огромные, ярко разукрашенные чучела из папье-маше. Это все мужские фигуры, гротескные и более или менее узнаваемые. Чаще всего они изображают мексикано-испанского haciendado, землевладельца или крупного фермера, который изображен в тесных брючках, с торчащим брюхом и огромными усами. Этакий patroñ былых времен. Некоторые чучела похожи на Панча, некоторые — на арлекина. Но у всех румяные лица и черты белых. Никогда не увидишь чучело с индейскими чертами; только карикатуру на надутого, надменного белого.

Все это — иуды. Иуды — ярмарочная забава, важная фигура Страстной недели точно так же, как Скелет или скелеты на лошадях — идолы первой недели ноября, дней поминовения усопших и всех святых.

На Страстную субботу иуд вывешивают на балконах, поджигают нитку и через минуту раздается: ба-бах! Под радостные вопли чучела разлетаются от взрыва большой петарды, спрятанной внутри него! По всему городу слышится грохот взрывающихся чучел.

Скандал случился, когда из одного из храмов в Мехико выбросили изображения Господа и водрузили на их место эти чучела. Церковь была возмущена.

Но к этому времени Церкви в Мексике приходилось действовать с осторожностью; она потеряла популярность, и когти ее были подрезаны. В церковные колокола дозволялось звонить не дольше трех минут. Ни священники, ни монахи не могли появляться на улице в своих одеяниях, за исключением отвратительного жилета и белого воротничка для протестантов. Так что священники выходили в город как можно реже и практически никогда не показывались на главных улицах и plazas.

Тем не менее, служитель церкви еще имел влияние. Религиозные шествия были запрещены, но не проповеди с кафедры и не беседы в исповедальне. Монтес, президент, не питал любви к Церкви и задумал изгнать из страны всех чужеземных священников. Сам архиепископ был итальянец. Но он был еще и боец.

Он отдал распоряжение всем священникам запрещать народу в своих приходах слушать что-либо, имевшее отношение к Кецалькоатлю, уничтожать листовки, которые попадут им в руки, и, насколько возможно, препятствовать чтению Гимнов и исполнению Песен Кецалькоатля.

Но Монтес приказал полиции и военным защищать Людей Кецалькоатля так же, как всех других законопослушных граждан.

Однако Мексика остается Мексикой, и вот уже с обеих сторон пролилась кровь. Рамон особенно старался избежать этого, потому что чувствовал: дух убийства искоренить будет трудней, чем смыть с тротуаров пролитую кровь.

Потому, оказавшись в центре города, он попросил епископа западных провинций принять его и дона Сиприано и назначить время и место встречи. Епископ, — который был старинным другом и наставником Карлоты и прекрасно знал Рамона, — ответил, что будет рад принять его и сеньора генерала на следующий день, если они будут добры посетить его у него дома.

Епископ больше не занимал прежний огромный особняк. Теперь там находился почтамт. Но у него был большой дом неподалеку от кафедрального собора, подаренный ему верующими.

В пыльной, скучной библиотеке Рамона и Сиприано поджидал худой старик. На нем была простая черная сутана, не очень чистая, с пурпурными пуговицами. Он встретил Рамона, одетого в черный городской костюм, и Сиприано, который был в мундире, любезно, но поглядывал на них с подозрением. Однако изображал из себя добродушного бодрячка.

— Ах, дон Рамон, как давно я тебя не видел! Как поживаешь? А, а? Это замечательно! Просто замечательно! — И он похлопал Рамона по рукаву, как суетливый старый дядюшка. — О, мой генерал, большая честь, большая честь! Добро пожаловать в мой бедный дом. Я к вашим услугам! Джентльмены! Не изволите ли присесть?

Они сели в старые кожаные кресла в пыльной, мрачной библиотеке. Епископ нервно глядел на свои тонкие старческие руки с изящным, но довольно тусклым перстнем с аметистом на пальце.

— Итак, сеньоры! — произнес он, поднимая на них маленькие черные глазки. — Я весь внимание! Чем могу быть полезен вашим благородиям?

— Донья Карлота сейчас в городе, отче. Вы видели ее? — сказал Рамон.

— Да, сын мой, — ответил епископ.

— Тогда вы знаете, что произошло между нами за последнее время. Она вам все рассказала.

— Отчасти! Отчасти! Бедняжка немного рассказала о вас. Благодарение Богу, с нею два ее сына. Они благополучно возвратились в родную страну и находятся в добром здравии.

— Вы видели их?

— Да, да! Самые любимые из моих чад во Христе! Очень славные, очень умные, как их отец, и обещают вырасти очень красивыми, как он. Да! да! Курите, мой генерал, если желаете. Не стесняйтесь.

Сиприано закурил сигарету. Помня, кем был этот человек, он нервничал, хотя старик и забавлял его.

— Вы осведомлены о моих намерениях, отче? — спросил Рамон.

— Я не знаю всего, но того, что знаю, для меня достаточно. Слушать еще об этом я бы не хотел. Ах! — вздохнул он. — Это очень печально.