Иван всю жизнь прожил голью перекатной, батрачил, пас мирской скот и сроду не имел ни коровы, ни лошади. Год назад, жалеючи разутых и раздетых детей его, подарил ему в рождество покойный отец деда Мирона ягненочка, которого вся семья Ивана растила с большой любовью. Вот эту-то единственную овечку и зарезал Иван, настропаленный Кузьмой.
Резал он ее ночью, когда на печи угомонились ребятишки: не дали бы они отцу свою любимицу. Светила ему в сарае, вздрагивая от всхлипываний, жена. Сам Иван всячески сдерживался, глушил зарождавшуюся жалость еще глубоко в сердце, не давая ей выходить наружу и отравлять нутро. Но когда вынул из утробы место и вытряхнул из него двух, уже в шерсти, чуть шевелящихся ягнят с розовыми копытцами, не выдержал, и крупная слеза покатилась по его заросшей рыжей щетиной щеке.
Когда втаскивали малость остывшую тушу в избу, чтобы при прятать, на печке, так некстати, проснулся восьмилетний сы Колька и, широко раскрыв от удивления глаза, спросил:
— Тять, это баран, да? Откуда?
Ребенок и мысли не допускал, что отец мог забить их любимую овечку.
Чтобы тушу не видели дети, Иван припозднился с разделкой и на минуту было растерялся от вопроса сына, хотел цыкнуть на него, но скоро нашелся.
— Черт это!
— Как черт? — И глаза Кольки расширились еще больше.
— Так и черт! Повадился, окаянный, кажнюю ночь под сарай кур пугать, ну и подкараулил я его да обухом по голове. Утром мать мяса.
— Тять, а разве чертей можно?
— Теперь все, сынок, можно: и чертей и дьяволов! До сатаны скоро доберемся. Спи знай…
Два дня Колька не ходил в школу. Вся семья объедалась «чертятиной», торопясь поскорее «упрятать» мясо, чтобы греха не нажить. А на третий день учитель Иван Васильевич, добрый старикашка в золотых очках, спросил Кольку, почему он пропустил два дня.
— Некогда было, — серьезно ответил Колька, — тятенька черта заколол, мясо ели…
— Кого, кого? — не понял учитель.
— Черта!
Иван Васильевич так и закатился хохотом, поджимая руками живот.
— А каков он, черт-от? Ты его видел? — сквозь смех вопрошал старик.
Колька, не понимая, что могло так рассмешить учителя, продолжал давать вполне серьезные ответы.
— Видел, Иван Васильевич, своими глазами! Точь-в-точь походит на барана. Капелька в капельку. И скус такой же. Жирный попался…
Иван Васильевич закатился еще сильнее.
После этого случая Ивану Тузову года два не давали проходу. Каждый, старый и малый, не скрывая насмешки, спрашивал:
— Как же это тебе, Иван, удалось черта подкараулить? Или:
— Да тебе что в колхоз не вступать. Ты вон с самим чертом совладал!
А настоящий виновник всего — Кузьма — остался в тени.
Вспомнил Мирон и другой неприглядный случай, о котором сам Кузьма как-то рассказывал по пьянке.
За полгода до организации колхоза, на осенний спас, заехал в село уполномоченный из района. Ночевать по череду из сельсовета привели его к Кузьме. Хозяин ласково встретил гостя, накормил чем бог послал, уложил спать. Укладываясь, уполномоченный вынул из кармана своих широченных галифе семизарядный наган и, дунув в ствол, сунул его под подушку. «Начальник очень важный», — решил Кузьма и стал расспрашивать его о колхозах, о том, как они будут строиться.
В то время до села смутно доходили кое-какие слухи о готовящемся преобразовании в деревне, но никто еще толком ничего не знал. Большинство ждали колхозов как избавления от непросвет-ной нужды, некоторых пугало это неизвестностью.
Уполномоченный стал объяснять Кузьме, что к чему, сначала неохотно, а потом увлекся, сел на кровати и говорил чуть не до >тра. Кузьма хвалил, поддакивал, восторгался.
— Рай, одним словом, будет, а не жизнь!
А утром, проводив гостя, Кузьма погнал со двора на базар десяток овец и трехгодовалого бычка.
— Куда это, ай продавать? — удивленно спрашивали встречные.
— Продавать, голова, — тяжело вздыхая, говорил Кузьма. — Сенов ноне маловато набрал, кормить к весне, пожалуй, нечем будет, да и дом хотелось подрубить, деньги нужны. Ну — одно к одному…
Народ ничего не заподозрил, а Кузьма к рождеству спустил всю «лишнюю» скотину. Даже лошадь и корову свел со двора, оставив только стельную телку да пару овец. Мужики догадались о Кузьмовом плутовстве только на масленицу, когда организовали колхоз, да уже поздно было.
Кузьма вошел в колхоз первым и внес на обобществление только старый, потрескавшийся валек от однолемешного плужка: все остальное сумел размотать пронырливый и бессовестный Кузьма.
Все это выплыло сейчас в памяти Мирона, и ему стало еще грустнее. И надо же было ему лезть в темное дело с этим Кузьмой, который всю жизнь только и глядит, где бы чего хапнуть. Вот и на пасеку он устроился незаконно. Есть на селе старики и постарше его да послабее, которым бы только и жить в лесу в сторожках. Но сторожем работал уже пятый или седьмой год Кузьма. Донял он председателя колхоза, натаскал из больницы гору разных справок и устроился. А по всей статье Кузьме в поле работать. Силы у него хоть отбавляй. Но разве он станет ломать себя? Ни в жизнь! Весь-век по одной тропинке дохаживает и еще ни разу не запнулся.
«Эх, связался я с кем!» — тяжело вздыхая, упрекал себя пчеловод.
После завтрака Кузьма пошел на омшаник делить мясо. Уговоры деда Мирона повременить денька три на него не действовали» Мирон остался в избе, махнув на все рукой. Покончив с дележом, Кузьма перед самым обедом вдруг неожиданно собрался в село отвезти толику мяса жене.
— Что ж это ты делаешь? — вспылил дед Мирон. — А если попадешься кому по дороге? Погубить хочешь?
Ничего не будет, не бойсь, — пряча глаза, сказал сторож. — Кому какое дело, что я везу. Я ведь не останавливаю прохожих зачем же меня остановят.
Дед Мирон еще больше расстроился. Ему все казалось, что дед Кузьма попадется. Он хорошо представил себе зимнюю дорогу до своего села, Кузьму у самой околицы и мужиков, окруживших его салазки. Мужики развязали мешок, вываливают на снег куски мяса, берут бледного Кузьму за грудки. Чудится деду Мирону, что вот и милиция прибывает на пасеку с обыском. Стыд, срам! Его, Мирона, всю жизнь прожившего честно и непорочно, везут в район на допрос. Что-то теперь скажут соседи?
На улице вдруг злобно залаял Шарик. Старик оторвался от своих невеселых дум и подошел к окну. Но едва взглянул, как лицо его мертвенно побледнело, язык словно одеревенел.
По тропинке к домику неторопливо шли два милиционера.
Старика словно прошило громом. Что делать? Упасть в ноги, раскаяться?
А шаги уже на крыльце. Вот скрипнула сенная дверь, вот распахнулась избяная.
— Здравствуйте, хозяева! — зазвенели молодые здоровые голоса.
— Здд-расте! — промямлил дед Мирон, испуганно глядя на вошедших.
— Вы извините нас, отец. Не знаем, как в десятый квартал пройти. Дрова там нам отводят. К леснику зашли, а он уже ушел, не застали. Это далеко отсюда?
Старик не знал, верить ему, нет ли. От радости он готов был каждого сам, на своих плечах, перенести прямо в делянку.
— Тут рукой подать, совсем рядом! — ласково заговорил он, сам удивившись, что язык его стал опять работать и не подводит.
Проводив «гостей», он так тяжело вздохнул, словно сбросил с плеч невыносимую тягу. На лбу его выступила испарина.
— Нет, так дальше не пойдет! — вслух сказал он. — С этим проклятым мясом теперь ночи не уснешь. Нет, к лешему все это!
Он взял свои салазки и, забравшись на омшаник, стал лихорадочно складывать свою горку мяса в мешок. Его била нервная дрожь. «К лешему!» — твердил он.
Нагрузив салазки, дед Мирон, по пояс увязая в снегу, с трудом потащил их в лес, в чащу, туда, откуда только ночью принесли его. Добравшись до места, старик свалил все в кучу и очень довольный пошел назад. «С этим проклятым мясом до хорошего дело не дойдет», — оправдывал он свой поступок.
Избавившись от мяса, дед Мирон почувствовал себя намного лучше. Он достал инструмент и до самых сумерек мастерил новый улей, что-то насвистывая под нос.
