— Это по всему видно, Андрей Степанович, что ты собаку съел. Только, видать, не ту, которую следовало. Ты лучше съешь вон Шарика у своей соседки Онисьи. Презлющий пес. Проходу никому от него нет. С такого пса, может, и научишься разбираться в сбруях.
Шорник обиделся.
— С тобой уже говорить — надо два пуда соли съесть, — в сердцах сказал он.
— Тебя тоже трудно понять, Андрей Степанович, не сердись,«— все распалял шорника дед Ухватов. — То ты говоришь, что собаку съел, теперь собираешься два пуда соли сожрать. Что за сласть, не пойму. От этого ведь все равно умнее не станешь, только, может, на мазарки скорее попадешь, вот и все.
Святой плюнул от злости и, махнув рукой, вышел из дежурки.
— Черт ты, а не человек! — хлопнув дверью, крикнул он. А Ухватову только того и нужно было. Он тут же запустил обе руки в заветный ларь, выбрал подходящую ременную сбрую, взял тесемочные вожжи и пошел запрягать. Пока шорник чертыхался на конюшне, старик был уже на стану, а стреноженный мерин ходил по опушке Зраповского леса и пощипывал траву.
— Давай, Марья, доваривай скорее да поедем, покормим работничков-то, а то конь у меня застаивается! — шутил повеселевший старик.
— Да как я скорее-то, сама, что ли, в котел залезу?
Когда наконец обед был готов, старик запряг лошадь. Вдвоем с поварихой они погрузили на телегу весь кухонный скарб и осторожно, чтоб не расплескать хоть и накрытое варево, тронулись в путь. Дед Ухватов идти пешком не захотел.
— Шагу больше не ступлю! — авторитетно заявил он поварихе. — Мне специально для этого и лошадку дали. Нн-о, треклятая!
Старик по-кучерски сидел в передке, а повариха шла сбоку телеги, одной рукой придерживая свой скарб.
На каждом обрабатываемом поле старик останавливал лошадь в конце загона около мешков с семенами и начинал махать своим бараньим малахаем, приглашая работающих на обед. Марья тем временем расстилала на меже брезент — полевую скатерть-самобранку. Пока трактористы обедали, старик ходил по полю, проверял правильность сева, заделку семян. Если находил что не так, тут же начинал распекать сеяльщиков на чем свет стоит.
Первым на очереди был загон Семена Болотова. Здесь старик никаких неполадок не нашел. Он похвалил севцов, дал им несколько советов, велел, как кончат загон, проехать по одному разу у каждого края, где трактор делает повороты, чтобы лучше обсеменить эти развороты.
Вторым на очереди был агрегат Наби. Здесь старику пришлось поссориться.
Поперек всего загона прогодила полевая дорога. Осенью ее не запахали, и остались на ней следы дисковой бороны от весеннего боронования. Но сеяльщики или не заметили дороги, или поленились на этом месте выключить в сеялках подачу зерна. Семена так незаделанными и лежали по всей дороге.
— Безобразники! — крикнул дед. — Как вы думаете, это гоже?
— Стоит кричать из-за какой-то горсти зерна, — стал защищаться один из севцов. — Вечно ты, дед, без толку орешь.
— Я ору?! — еще сильнее набросился на него старик. — Разве в горстке зерна дело, анафема? Зерно-то все протравлено, яд, а вы его по всей дороге насорили. Сколько божьей птицы погубите, бездельники! Об этом вы подумали? Скажу непременно председателю. Он вас, сукины сыны, заставит всю дорогу метлой подметать! Обленились до чего, что лень через дорогу сеялку выключить. Робяты вы, что ли, грудные? Дай им, Марья, сиськи, пусть потянут.
— Сам дай, — посоветовала Марья.
На самый последний загон к Андрею Гусеву и Ивану Крюкову, куда только что доставил дед Ухватов полевую кухню или, как он сам выражался, провиант, подъехал председатель колхоза.
— Молодцы, ребята. Хорошо работаем! — похвалил он севцов. — Так дальше пойдет — послезавтра весь ранний сев закончим. — И, обращаясь к деду Якову, добавил: — Хватило, старина, сеялок-то и на перекрестный! Зря тужили.
— Дай бог, коли так, — согласился старик. — Только бы дождя не было, а то отстанем.
— На этих днях не ожидается.
Старик пожаловался председателю на севцов агрегата Наби, и Петр Кузьмич пообещал прямо сейчас заехать к ним.
— Марьюшка, милая, жрать захотел, как из пушки, — весело обратился он к поварихе. — Покорми хоть чем-нибудь! До дому мне и к ночи чуть добраться.
— Что вы, Петр Кузьмич, пожалуйста. И борща и каши всем хватит.
— Вот и хорошо.
Он лег на разостланный брезент, пододвинул поближе миску с борщом и принялся за обед.
— Эх, замечательный борщ сварила, Марья! Просто объеденье! Только лаврушки будто не хватает. Ты чего это лавровый лист не кладешь? Завхоз не выписывает, что ли?
— Как не выписывает, — ответила Марья, — завсегда выдает.
— Так чего же?
Повариха молчала. Она или позабыла положить этот лист в борщ, или успела его куда-то спровадить и не знала сейчас, что ответить.
Из беды выручил дед Ухватов.
— А у нас, Петр Кузьмич, — сказал он, — по совести признаться, никто решительно его не ест, право. Скусу, что ли, не знают. Как-то положила Марья во щи этот самый лист, а трактористы, такие пентюхи, щи съели, а этот лист так в тарелках и оставили. Никто листочка одного не съел.
Обедающие громко рассмеялись.
— Ты, Яков Васильевич, я смотрю, без шуток не можешь. Что ж, это хорошо.
— Какие уж тут шутки, Петр Кузьмич, — стал оправдываться дед. — Истинно тебе говорю. Совсем не едят!
Праздник Первого мая пришел в Мокрый Куст в самый разгар посевной, поэтому и справляли его не днем, а вечером, да и то не всем селом, как обычно справляли здесь все праздники, если случались они в нестрадные дни, а врозь, кто как сумел.
Первым, конечно, встретил праздник колхозный качественник дед Ухватов.
Утром председатель колхоза Петр Кузьмич по пути в правление зашел в магазин за папиросами и там лицом к лицу столкнулся с Яковом Васильевичем. Старик, к удивлению председателя, был уже на взводе и торопливо засовывал во внутренний карман своего засаленного полушубка недопитую водку.
— Ты чего же это, Яков Васильевич, такой горячий день с водки начинаешь? Нехорошо. Все в поле, а ты?
— Истинный господь, Петр Кузьмич, капли в рот не брал! — забожился было дед Ухватов.
Но председатель бесцеремонно разоблачил деда. Старик продолжал оправдываться:
— Как же иначе-то, Петр Кузьмич? В такой день да не выпить, кто может запретить мне на Первое мая немножко согрешить? Ведь это праздник по всей земле, не только на святой Руси. Всякий трудовой народ его справляет, а ты упрекать. Велик денек!
— Так ты и пасху был пьян.
— Был! — подтвердил старик.
— И вот сегодня, на Первое мая. Так ты чего же, все праздники кряду справляешь, и церковные и наши?
— Кажинный божий денек отмечаем, Петр Кузьмич. Без этого нельзя. Пришел я утром со стана, к скотине сходил, в стадо проводил. А тут собрала Авдотья завтрак. Я и баю ей, что грешно, дескать, в такой денек без этого пищу принимать. Старуха моя было вспыхнула, как солома в печи, только я быстро ее успокоил. Численник со стены для полного доказательства снял. Она хоть и баба, а красное число отличает. Видит, и вправду, на численнике праздник. На что уж сердитая насчет выпивки, а четвертную выложила, слова не сказала. Она у меня молодей, — похвалился старик. — На нужное дело сроду не пожалеет.
— Да, дела, — неодобрительно покачал головой Петр Кузьмич. Случись такое с кем-нибудь еще, председатель нашел бы сладу, сумел бы быстро отрезвить, но что ему было делать с семидесятилетним стариком? Воспитывать? Таких уж не учат.
А старик держал его за пуговицу и торопливо доказывал свою правоту:
— В такой божий денек, Петр Кузьмич, не выпить — большой грех на душу себе принять. Еще покойный Лександра Васильевич Суворов постоянно баил: «Век не пей, а на Первое мая займи, но выпей!» Вот оно как, дело-то, обстоит, а ты…
— Это все, может быть, и так, — стал унимать разошедшегося старика председатель, — только нехорошо ведь, пойми. Ведь у нас страда, сев! Мог бы, кажется, и до вечера обождать.